Сопровождаемый настороженными взглядами притихших красноармейцев, в комнату вошел Фролов, у порога старательно вытер ноги. Двигался командир не спеша, осторожно ступая по чистым половицам. Потеснив Коломейцева, он присел к столу, снял папаху с протершейся до глянца залысиной, достал носовой платок и вытер вспотевший лоб. Потом оглядел бойцов своими голубыми, чуть навыкате глазами. По сосредоточенному, торжественному виду командира красноармейцы догадались, что их ожидает какая-то радостная весть...

В тот день, когда отряд вернулся в город, разгромив очередную банду, Фролов сказал Чухломину:

— Пообтрепались мои хлопцы — дальше некуда! Когда же обмундирование поступит?

— Что-то задержали с отправкой, да и трудно им там, — ответил Чухломин и раздумчиво пощупал усы. — А мы на месте устроим! Есть у меня на примете толстопузики. Припрятали товары — и ни гу-гу! Будто мы ничего не знаем... У, контра! Спят и видят, как бы нас поскорей скинули! Я бы их всех... Будет твоему отряду обмундирование. Дай список личного состава, укажи примерный размер каждого, да помалкивай до поры!..

И вот, загадочно улыбаясь, Чухломин сообщил Фролову:

— Готово! Гимнастерки, брюки, нижнее белье — все с иголочки! Жаль, что цвет не совсем одинаковый — зелень разная: есть посветлее, есть потемнее. Ну да ничего, до мировой революции сносить успеют!

— Вот праздник моим хлопцам! — Обрадованный Фролов ушел, не попрощавшись.

...Взводный выдержал многозначительную паузу и деланно равнодушным тоном произнес:

— Завтра новое обмундирование получать предписано!

— Н-но?! — радостно не поверил Коломейцев. — Неужели и впрямь дождались?

Он критически осмотрел свой полушубок и вздернул брови, словно впервые увидел прорехи и дыры. Потрогал полуоторванную заплату и скривился, будто нюхнул что-то противное.

— А ты свою старую лопатенку[59] прибереги! — серьезно заметил Фролов Коломейцеву, который презрительно отшвырнул полушубок. — Может, придет время, и люди такие вещи собирать будут и в музеях вывешивать...

Взводный свернул папиросу и закурил, рассеянно слушая взбудораженный гомон бойцов. Потом встал, уперся ногой в табуретку и сложил на колено руки, ладонь на ладонь. Зажатая в пальцах цигарка вздрагивала и чадила.

— Внимание! Теперь дальше! — властно потребовал он. — Обновки — это еще не все! Война не кончилась. Недобитые бандюги снова сколотили несколько отрядов. В Тыннахском наслеге убили трех наших работников, сожгли ревком... Значит, опять в поход!

Известие о предстоящем выступлении встретили спокойно.

— Э, не впервой! — махнул рукой Люн. — Товарищ командир, надо по размерам подобрать бы...

— И чего белохвостики никак не утихомирятся! Генералу отходную спели, ждать новой помощи вроде бы неоткуда, а Советская власть амнистию объявила! Видать, тем людям жить надоело, землю-матушку топтать. Вот и ждут не дождутся, когда их на тот свет спровадят! — философски прокомментировал сообщение командира Ларкин.

— Оно, конечно, в городе не в пример приятнее, но коли контра по раю тоскует — пропишем им туда мандат! По всей форме! — глубокомысленно изрек Коломейцев.

Назарка сидел на кровати и с полуулыбкой смотрел на своих боевых товарищей. И вдруг его кольнуло.

— А как я? — громко спросил он и показал на подвешенную на косынке руку.

— Ты? — Фролов повернулся к нему, медленно выпуская дым через ноздри, осмотрел парня с ног до головы. — Здесь нас дождешься, Никифоров!

— Как же здесь!.. А вы? — растерянно бормотал Назарка, переводя взгляд с одного красноармейца на другого, словно искал у них поддержки. — Как же! Вы уедете, а я...

— Но ведь ты болен, Назар! — мягко заметил Кеша-Кешич, и угольник кадыка его беспокойно задвигался. — Болен!

— Кто болен? Я?

— Ну, а кто же еще! — невольно засмеялся Ларкин. — Чудо-юдо! Мы-то все — что твои быки: обухом не свалишь!

— Вы уедете, а я... — Назарка низко опустил голову, губы его подрагивали.

Кто разрешит взять раненого в тайгу?

— Да с меня командование голову за такое снимет и выставит для всеобщего обозрения! Как сам-то не поймешь? — Фролов пересел к Назарке на кровать. Он говорил, будто увещевал капризного, непонятливого ребенка:— Что ты станешь там делать? Ведь не пировать же мы собрались!..

До самой последней минуты не думал Назарка, что хотя бы на время он может остаться один. Отряд, по старой памяти именуемый взводом, друзья, товарищи — тут были его дом и семья. Почему-то стало странно пугающе и пусто вокруг.

— Как же я-то? — потерянно прошептал Назарка. — За лошадьми бы смотрел, костры разжигал...

Фролов обнял его за здоровое плечо, потерся гладко выбритой щекой о его ухо, запустил растопыренные пальцы в черные густые волосы парня.

— Раненому положено лечиться, а не воевать! — строго произнес он. — Поэтому я приказываю тебе остаться в городе!

— Приказ есть приказ! — сочувственно вздохнул Ларкин и заговорщицки подмигнул Назарке: — Воюй пока с доктором!

— Да, вечером в народном доме собрание трудящейся молодежи, — вспомнил Фролов, приглаживая вихры Назарки. — Ты чего? — удивился он, и голос его дрогнул. На ресницах Назарки повисли слезинки. К горлу командира подступил комок. — Чудак же ты! Мы же не навсегда — вернемся!

— Куда я без вас...

— Верно, без нас никуда!.. И оглянуться не успеешь, а мы уже вот — в городе!

Фролов, взволнованный, прошелся по комнате, машинально выискивая что-то в карманах. К Назарке подсел Костя Люн.

— Не забыл? Сегодня в нардом! — вполголоса напомнил он. — И речь приготовил? Про якутских парней из бедняков обязательно скажи. Ладно?

Назарка молча кивнул, размял папиросу. Знаком попросил Костю, чтобы чиркнул спичку. Раскурил и жадно затянулся.

В бывшем «Собрании» над входом в зал висел лозунг: «Вся власть Советам!» Красное полотнище сильно обесцветилось, да и буквы потеряли свой прежний, свежий вид. Стены голые — ни картины, ни лубка. Старорежимные убрали, а новые пока неоткуда было взять. На истертых, расшатанных скамьях чинно, степенно рассаживались приглашенные на собрание парни и девушки.

Запыленные окна скупо пропускали свет, и в помещении было сумеречно. Горьковато припахивало табачным дымом.

Посередине сцены, низкой и тесной, полушарием возвышалась суфлерская будка, намертво приколоченная к настилу из тяжелых лиственничных плах. Стол придвинули вплотную к будке и накрыли красным сукном.

Синицын встретил Назарку и Костю Люна в «курилке» — тесном коридорчике у главного входа. Он поздоровался с красноармейцами, точно давно был знаком с ними, приятельски похлопал каждого по спине и сказал, показывая на пустую еще сцену:

— В президиум изберем вас. Сейчас стулья принесут!

При первом знакомстве с Синицыным можно было допустить следующее вольное предположение: рос парнишка нормально, как все остальные, и вдруг кто-то так даванул на него сверху, что он осел и раздался вширь. Лицо у Синицына было несоразмерно большое, брови широкие, нос крупный, с горбинкой, губы толстые. В чертах его преобладали преимущественно короткие прямые линии. Грудь выпуклая, квадратом. Руки ниже колен. И голос крепкий, с хрипотцой.

— Губкомол направил к вам, вот и разворачиваюсь! — произнес Синицын, торопливо докуривая самовертку. — Положение у вас здесь сложное: пролетарской молодежи, почитай, нет. Какие были кузнецы, шорники, кожемяки, в ЧОН да в отряд Пешкина вступили. За Советскую власть дерутся. Остался в основном враждебный и колеблющийся элемент. Так что вам, ребята, выступить непременно надо! — заключил он.

— Насчет сплошного враждебного элемента загибаешь, товарищ! — сердито заметил Костя Люн. — Если бы в осаде побыл с нами, узнал бы, сколько у нас друзей!

Народу между тем прибывало. Опоздавшие размещались на самых дальних скамьях. В полумраке белели платочки девушек.

— Пора! — сказал, как ударил, Синицын.