— Не больно им? — шепотом полюбопытствовал Назарка.

— Религия это! — мрачно пояснил Коломейцев, когда они вышли на улицу,

— К нам в наслег поп тоже приезжал. Пел маленько, дымом махал, водой брызгал. Потом уехал.

— Во, во! Это самое! Мракобесы-попы народ охмуряют, обманывают значит. А в школе, дружище, совсем другое. Там грамоте учат. Там парты стоят, на стене черная доска и картинки разные. Учитель говорит — ученики слушают.

— Про что учитель говорит? — не унимался Назарка.

— Про разное, про все!

— Всего много! — резонно заметил Назарка.

— Как бы тебе попроще растолковать! — Коломейцев помолчал, свертывая папиросу, чистосердечно признался:— Я, брат, сам грамоте не шибко, — и для убедительности покрутил чадившей самокруткой у виска. — Я классы не посещал. У пономаря по псалтырю... К примеру, учитель про небо объясняет, про солнце, про землю. Алгебра — наука есть. Ее зубрят. Заумная штуковина!

— А-а! — понимающе протянул Назарка и представил алгебру чем-то похожим на многоцветное полярное сияние, необъятно полыхающее под звездами. Когда глядишь на пляску юкагирских огней[54], на душе появляется смутное, неизъяснимое беспокойство и стремление куда-нибудь спрятаться.

— Пора тебе, Назарка, браться за карандаш! — сказал как-то дядя Гоша. — По-русски малость ты начал балакать, дальше — легче пойдет.

Он побывал у заведующего закрытой временно школы, взял у него старый, истрепанный букварь. Страницы его были засалены, закапаны чернилами.

— К сожалению, лучшего предложить не могу! — горько улыбнувшись, развел руками заведующий. — И таких не хватает. Один учебник на пятерых.

Кроме этого, Тепляков раздобыл почти чистую конторскую книгу. После обеда он усадил Назарку за стол; надсадно дыша и помогая себе языком, старательно вывел несколько значков.

— Будь внимателен и прилежен, Назар! — потребовал он. — Я написал буквы. Это вот «а»... Это «бэ»... «вэ»... Посмотри, как они нарисованы в букваре. Похожи на мои?.. Теперь рисуй сам.

Назарка хмыкнул — подумаешь, сложность выводить какие-то кривулины! Но палочка, рисующая черные линии — карандаш, оказалась необычайно своенравной и капризной. Она ловко вывертывалась из огрубелых, непослушных пальцев. Назарка даже вспотел.

— Вот так. Смелее!.. Не увлекайся!.. Аккуратнее! — подбадривал и предостерегал его дядя Гоша.

Но тут старшина Кеша-Кешич крикнул, будто ухнул в пустую бочку:

— Выходи строиться!.. Быстро!

Белобандиты собрали, видимо, у города свои основные силы и перешли к решительным действиям. С третьего налета они попытались прорвать оборонительные сооружения красных. Рассыпавшись в цепи, повстанцы двинулись на приступ уверенно и нагло. Похоже, они были убеждены, что в городе, в тылу у осажденных, вот-вот начнется стрельба, разрывы гранат, вспыхнут пожары. А потом поднимется паника, переполох, красные растеряются и не смогут оказать сопротивление.

Красноармейцы открыли по наступающим дружный огонь. Словно стремясь обогнать друг друга, застрочили пулеметы. Но главное — в городе было абсолютно спокойно. Улицы оставались пустынными. Ни пожаров, ни прочих признаков деятельности заговорщиков. И в обороне красных ничто не напоминало о замешательстве.

Повстанцы привыкли к воровским методам действия. Они предпочитали нападать внезапно, из-за угла, из засады. Они любили разить, сами оставаясь невредимыми. Воевать на открытом месте им было не в привычку и страшновато... Встреченные сосредоточенным огнем, белогвардейские цепи дрогнули и залегли, зарываясь в снег. С вражеской стороны тоже зачастили пулеметы. Под их прикрытием противник на правом фланге вновь перебежками стал продвигаться к нашим укреплениям.

Назарка лежал рядом с Тепляковым, локтем касаясь его тела. И это прикосновение вселяло в парнишку спокойствие и уверенность. Выставив ружье в просвет между балбахами, Назарка с интересом наблюдал, как из-за деревьев внезапно выскакивали пригнувшиеся человеческие фигуры. Белоповстанцы мчались по изборожденному предыдущими атаками снегу, изредка стреляя на ходу. Достигнув передовой цепи своих, они падали и терялись из виду. Между тем опушка выбрасывала очередную группу врагов. Перестрелка нарастала, но никакого страха Назарка не испытывал.

Приподнявшись на локтях, Назарка иногда осторожно высовывался из-за укрытия. Ему не терпелось увидеть высокую грузную фигуру Павла. Кого-кого, а его-то он бы узнал сразу и постарался бы не промахнуться. Однако командир неприятельского отряда на открытом, обстреливаемом пространстве не появлялся.

Дядя Гоша стрелял неторопливо, расчетливо, стараясь сбить солдат противника, которые опередили остальных. Лицо отделенного было сосредоточенно, губы поджаты, Назарка видел его правую бровь, пушистую от налипших снежинок. Когда дядя Гоша припадал к винтовке и целился, у глаза его в пучок стягивались морщины.

— Не горячись, Назарка! — громко сказал Тепляков, заметив, что паренек заволновался и наугад посылал пулю за пулей в наседающего врага.

Знакомый глуховатый голос подействовал. Назарка проглотил комок, распиравший горло, и стал стрелять реже. Перезаряжая ружье, зорко следил за приближающимся противником. Зубы у него были до боли стиснуты.

— Похоже, свалка серьезная будет! — крикнул подползший Фролов и показал на новые группы неприятеля, которые появились на опушке.

Он снял папаху, утер ею взопревший лоб и покрутил мокрой головой, незамедлительно окутавшейся загустевшим паром. Затем ловко, одним нажимом пальца, вогнал обойму в магазин.

— Патроны берегите! — предупредил он.

Получив подкрепление, повстанцы поднялись во весь рост и ринулись к укреплениям, подхлестывая себя криками. Назарка отчетливо видел, как они на бегу высоко вскидывали колени.

«Если добегут?..» — холодея, подумал он и, дернувшись, нажал спусковой крючок. Торопливо вытащил горсть патронов, пристроил их рядом в углублении, чтоб было сподручнее брать.

Пулеметы противника безостановочно били по заледенелым балбахам, по установленным в несколько рядов бревнам, по ближним домам и юртам, оставленным жителями. Цепь белых была уже близко. Сердце Назарки начал сжимать страх, и он поплотнее приник к Теплякову, мешая тому целиться.

— Ничего, мальчик мой, не робей! — подбодрил дядя Гоша.

— Огонь! — привстав, зычно подал команду Фролов и махнул папахой.

Громыхнул залп. Хищно перекосив губы, Коломейцев припал к своему испытанному автомату Шоша. На конце ствола его тотчас завихрились бледные огоньки. Левее дробно застучал пулемет. Ему гулко, басовито вторил другой. Белые словно наскочили на невидимую преграду. На мгновение люди замерли с оскаленными ртами. «Ура» захлебнулось, едва народившись. И только убитые падали лицом к городу.

Оцепенение продолжалось какие-то считанные секунды. Потом нападающие враз, словно по волшебному мановению, повернули обратно. Под прикрытием своих пулеметов откатились к опушке. На изрытом, истоптанном снегу остались коченеть человеческие тела. И солнце, коснувшееся леса, как флагами, накрыло их траурными тенями.

Почти весь день красноармейцы провели в бою. Воспользовавшись внезапно наступившим затишьем, некоторые ползком пробрались за ближнюю юрту. Под ее защитой начали скакать как одержимые, ожесточенно колотили землю одеревеневшими, негнущимися ногами. Усталые, продрогшие, бойцы честили белых соленым, отборным матом и призывали на их головы всяческие беды. В желудках урчало: с утра никто не ел. Голод глушили махоркой.

Когда Назарка встал, он даже испугался: ноги были чужие и непослушные. Их тянуло и покалывало, будто в кожу впились тысячи иголок. Он неуверенно ступал, пошатываясь, словно пьяный, и встревоженно посматривал на Теплякова.

— Пройдет! — успокоил его дядя Гоша. — От холода и неудобного лежания это. В сегодняшнюю стужу и ознобить — не штука! Взбеленились они, что ли? Прут и прут!