— Ты, маленькая, тупая… — начала было женщина.

Люди в передней части автобуса повскакивали с мест.

Один мужчина выкрикнул что-то по-испански, и девчонка, недолюбливавшая Блисса, сказала:

— Вылезаем.

Она встала.

— Как тебя зовут? — спросил у нее отец.

Военные с автоматами вылезли наружу и жестами показывали нам, чтобы мы тоже выходили из автобуса. Пассажиры хватали свою ручную кладь. Рот сердитой женщины продолжал извергать слова. Какой-то парень положил руку ей на плечо.

— Брось, Паула, не стоит, — сказал он. Ни он, ни она не носили защитных масок. У него были такие же кудри и крупный нос — и это на фоне всей его внешности можно было считать достоинствами. Ясно, почему он надеялся на возвращение инопланетян. Ни одна земная девушка такого не полюбит.

— Я Наоми, — сказала девчонка.

— Очень приятно, Наоми, — сказал отец. — Ты явно очень умна и очень упряма. Может, мы когда-нибудь продолжим начатый разговор.

— Как хотите, — ответила Наоми. Тут она, видно, решила, что наговорила за сегодняшний день уже достаточно грубостей. — Конечно. То есть, я хочу сказать, мы ведь все равно надолго застрянем в обществе друг друга, правда?

Отец пропустил ее вперед.

— Хорошо, Наоми, но, как только я скажу местному руководству, что я врач, у меня появится уйма дел. Так что я был бы признателен, если бы вы с Адорно присматривали друг за другом. Договорились? Договорились.

Когда отец попросил Наоми понянчиться со мной, у меня не было сил протестовать. Я едва держался на ногах. Из-за этой наркоты у меня до сих пор было неладно с равновесием. В глазах щипало, во рту пересохло. И еще от меня плохо пахло. Когда мы вышли из автобуса, я остановился, чтобы оглядеться, и увидел впереди ангар. Отец подтолкнул меня вперед, и мы все устремились в ангар, где опять были солдаты с автоматами. Они держались позади, будто вовсе не заставляли нас действовать по их указке. Идти куда-то. Как будто мы сами решили зайти в ангар. Из высоко расположенных окон на нас лился солнечный свет, как раз такой свет, который должен падать на персонажей фильма или рекламы, сидящих на светлом песчаном пляже. Но ангар был огромный и пустой. Кто-то забыл подвезти песок, пальмы и великолепно прорисованные декорации. Все помалкивали. Мы все просто зашли в ангар и стояли там, озираясь. Стены были сложены из бетонных блоков, а сквозь рифленую крышу внутрь задувал теплый ветер. Крыша при этом гремела и подпрыгивала, как стальной барабан. Под ногами шуршал гравий.

Там были горы легких раскладушек, сложенных прямо вместе с пластиковыми матрасами. Одеяла с покрытием из фольги в компактной упаковке. Так что следующим пунктом программы стали суета и торопливое расхватывание, пока не сделалось ясно, что раскладушек и одеял хватит на всех и еще останется, и места, чтобы их разложить, тоже в избытке. Мы с отцом взяли две раскладушки и отнесли их к самой дальней от солдат стене. Наоми держалась неподалеку. Она как-то вдруг оробела. Разложив раскладушку, она плюхнулась на живот, перевернулась, а потом и вовсе отвернулась.

— Никуда не уходи, — велел отец. Я глядел, как он шагает к куче старых шин, возле которых собрались и разговаривали люди. Восточная женщина с длинными косичками из светлых и голубых волос взяла две шины и покатила к своей раскладушке. Она положила их одну на другую, и получился стул. Женщина села на него, достала крошечный ноутбук и начала печатать, словно она в офисе. Остальные тоже похватали шины. Послышались визги, кто-то запрыгал — это в некоторых шинах обнаружилась живность. Пауки и ящерицы. Ребятня принялась гоняться за ящерицами и давить пауков.

Отец вернулся с двумя шинами. Потом ушел и добыл еще две. Я подумал, что это для меня, но он подкатил их к Наоми. Он похлопал ее по плечу, она повернулась, увидела шины и состроила такую забавную гримаску, как будто отцовские попытки быть любезным ее раздражали. Я понимал, что она чувствует.

— Спасибо, — сказала она.

— Пойду разведаю, где тут можно помыться, — я положил футбольный мяч на постель, потом передумал и взял его. И снова положил.

— Я с тобой, — вызвался отец.

— И я, — сказала Наоми. И слегка поерзала, как будто ей не терпелось в туалет.

Я положил мяч на присыпанный щебнем бетон. И стал гонять его по ангару, отбивая ступнями и коленками. Чувство равновесия еще не восстановилось, и все же я смотрелся неплохо. Я рожден для футбола. Пассажиры в белых масках и вооруженные солдаты вертели головами, провожая меня взглядом.

В октябре, после того как мне стукнуло четырнадцать, я стал первым вратарем, причем не в одной, а сразу в двух командах: в команде клуба, за которую я играл уже четыре года, и в команде штата, в которую я попробовался через три дня после дня рождения. Не прошло и нескольких месяцев (и пары серьезных матчей на уровне штата), как я уже проводил в поле больше времени, чем на скамейке. У меня был собственный тренер, Эдуардо Соркен, желчный и вредный мужик, который бурно выражал недовольство, если я играл неважно, и ворчал, если я играл хорошо. Соркен когда-то боролся за кубок мира в составе сборной Боливии, и когда он особенно на меня наседал, я утешал себя тем, что когда-нибудь не только сыграю за кубок мира, но еще и (в отличие от Соркена) в победившей команде.

На ранчо в Филадельфии, где мы с отцом жили, на стене дома была нарисована расплывчатая черная фигура. Это я встал у стены и обвел собственный силуэт куском угля. А потом закрасил все, что внутри контура. Когда отец заметил, то не разозлился. Он никогда не злился. Он просто кивнул и сказал: «Когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, силуэты погибших отпечатались на домах». Будто бы я именно об этом и думал, когда стоял и закрашивал фигуру. А на самом деле я думал о футболе.

Ударяя по мячу, я тщательно целился в собственный силуэт. Мне нравился звук удара мяча об стену. Даже если бы дом при этом развалился, все равно было бы круто.

Я возлагал на свое будущее две надежды, и обе вполне резонные. Во-первых, что я когда-нибудь стану повыше.

Во-вторых, что меня наймет одна из ведущих международных профессиональных лиг. Желательно итальянская или японская. Вот почему я учил японский. Лучше всего я чувствовал себя, воображая, что в будущем, как и сейчас, я буду проводить как можно больше времени на футбольном поле, в воротах, прилагая все усилия, чтобы остановить все, что в меня летит.

На полу ангара по-турецки сидела симпатичная девушка в маске и больших выпуклых наушниках. Она перестала печатать и проводила меня взглядом. Я подкинул мяч в воздух, дал ему прокатиться по плечу, обогнуть шею и скатиться вниз по другой руке. Во время эпидемий гриппа болельщики на трибунах все как один сидели в таких же масках, задирая их наверх, чтобы поорать или пропустить глоточек спиртного. А наши фанаты раскрашивали свои маски в цвета команды или писали на них лозунги. Всегда находились какие-нибудь девчонки, которые писали на маске «ДОРН» и я, когда поднимал голову, видел свое имя прямо поверх их губ. Это типа возбуждает.

Иногда на матч приходил представитель какой-нибудь серьезной лиги. Еще год-два, еще три-пять сантиметров роста, и передо мной откроются светлые, радужные горизонты. Будущее — это я. Ведь никто не может остановить будущее, верно? Если, конечно, он не круче меня как вратарь.

Я описал круг, вернулся туда, откуда начал, и заставил мяч крутиться на месте.

— Эй, привет, — сказал я.

Она помахала мне рукой. Не могу сказать, улыбалась она или нет, на ней же была маска. Но готов поспорить, что улыбалась.

На поле я творил чудеса. Когда стоял в воротах. Мог поймать любой мяч. Я оказывался именно там, где нужно. Когда я выбегал вперед, никому не удавалось обогнуть меня и попасть за спину. Я выставлял руки, и мяч летел в них как намагниченный. Я умел прыгать вертикально вверх, так высоко, что уже неважно было, какой я коротышка. Я будто договорился с силой тяготения. Я не становился у нее на пути, а она у меня. По ночам я видел во сне поле, ворота и летящий ко мне мяч. Ничего другого мне не снилось. Весь год по выходным я потихоньку размазывал тот черный силуэт.