Только тогда я почувствовала, как жутко болят руки. Стащила остатки рукавиц, повернула ладони к себе – трясутся, все в крови, кожа висит лохмотьями. И тогда я заревела, завыла в голос. От боли, от страха, от леденящего ужаса перед происходящим. Роман, ни слова не говоря, пододвинулся ко мне, обнял, прижал к себе. Я смотрела на свои окровавленные ладони и всхлипывала. Роман помолчал некоторое время, вытащил из кармана мокрых штанов носовой платок, с которого текла вода, с недоумением посмотрел на него и отшвырнул. Его трясло от холода, и тут я окончательно поняла, что ему точно осталось совсем немного, после чего мы расстанемся навсегда, долго ему не протянуть при такой температуре.

Я заставила его стащить с себя мокрые шмотки, содрала с себя комбинезон, отдала ему свои шерстяные носки и портянки. Мои штаны были ему, мягко выражаясь, коротковаты, но все лучше, чем мокрые. Трясти его стало меньше, и он смог слегка улыбнуться почти белыми губами:

– У нас остался еще шанс… Хилый, но шанс… Можно попробовать подгрести к берегу, когда нас вынесет в море…

– Чем, руками? – у меня не было уверенности в этом шансе. Он молча кивнул, судорожно сглотнул и тихо-тихо сказал:

– Я люблю тебя…

Потом вытащил из пакета остатки марли, в которую я заворачивала рыбу, с треском разодрал на куски, замотал обрывками мои руки и продолжил:

– Течение в море ослабнет… Попытаемся, что нам еще остается?

Ждать нам оставалось недолго, нас тащило к морю, но… Кто и почему решил, что с нас хватит? Ветер задул, северный ветер, и мне показалось, что я вижу его призрачную руку, вцепившуюся в нос лодки, руку, оттаскивающую нас все дальше и дальше от берега, в темноту и мрак моря. Лай Форда на берегу перешел в жалобный визг, постепенно превратившийся в безысходный вой.

Мы поглядели друг на друга, все было ясно без слов. Лодку относило все дальше в море в сопровождении рыданий Форда и плачущего аккомпанемента ветра. Мы прижались друг к другу, замотавшись во все имевшееся в наличии тряпье, найденное в лодке. Роман с печальным скепсисом заметил:

– Неудобная у нас лодка, даже помереть с комфортом не получается, ноги и то некуда вытянуть…

Для меня эта проблема была несущественной, я вспоминала о детях. Да, я любила их, и мне было жалко с ними расставаться… но я не хотела думать об их страданиях. Пусть они переживают их сами, им все равно будет некуда деться от них, а меня тогда уже не будет…

Роман тихо спросил:

– Как твои руки? Меньше болят?

Болело ничуть не меньше, но я согласно кивнула ему. Он грустно усмехнулся:

– Врешь, наверное. Потерпи, осталось недолго. Или нас найдут, или… Дольше суток при такой температуре не продержаться… даже если нас не захлестнет в море… Хотел бы я понять, почему это с нами случилось?

– Трос… – простонала я.

– Трос тут совершенно не причем, – спокойно возразил Роман. – С человеком случается только то, что ему нужно, чего он хочет, к чему стремится. И получается, что я стремился умереть вместе с тобой. Почему? Потому что не верил, что ты можешь меня полюбить? Но я за свою жизнь испытал столько разочарований, что еще одно не свело бы меня в могилу. Но даже если бы оно могло заставить меня захотеть умереть, зачем мне понадобилось тащить тебя с собой? В это я поверить не могу… Признавайся, ты хотела умереть?

Я помотала головой из стороны в сторону и всхлипнула:

– Я хотела, чтобы ты меня любил… Чтобы ты был со мной всегда… И чтобы нам с тобой не приходилось ссориться из-за грязных носков…

Он коротко усмехнулся:

– Есть шанс, и изрядный, что мы никогда не сможем поссориться по этой причине. И навсегда останемся вместе…

Вой Форда потерялся в завываниях ветра, и вместе с ним исчезла последняя нить, связывающая нас с ним, с берегом, с жизнью… Мы прижимались друг к другу в попытке сохранить последнее тепло, не знаю, как Роман, а я была счастлива в этот миг. Да, была счастлива… но синее сияние появилось вокруг меня… и Роман с горечью попросил:

– Оль… не уходи еще… подожди меня…

Но синева утаскивала меня в свою глубину, и я не могла сопротивляться силе ее течения…

Рядом с моей подушкой лежало зеркало. Я открыла глаза и сразу же вспомнила про него. Неудивительно… ведь все пространство каюты было освещено моим собственным светом. Листья цветов, оплетающих стены, казались при таком освещении почти черными, а тарелки желтых цветов стали насыщенного изумрудного цвета. Мне не хотелось вставать. Расмус вчера заявил мне, что нам перед сражением осталось только одно дело, и этим делом была я. Детали он не стал уточнять, а мне не хотелось его расспрашивать. С тупой покорностью я двигалась навстречу судьбе, и у меня не было сил ей сопротивляться.

Чем бы все это ни закончилось, решила я для себя, все равно проснусь, как просыпалась до сих пор. Правда, меня почему-то начала смущать мысль, что не помню того, что происходит со мной наяву. А кто это помнит, когда спит? Так что у меня не было особых причин для волнений, кроме смутных подозрений. Но и особого стремления участвовать в происходящем тоже, поэтому я отдалась его течению без всяких желаний. Идет оно себе, несет оно меня против моей воли… Все равно проснусь!

Раз так, подумала я, можно позволить себе заглянуть в зеркало. Лениво протянула руку, подняла его… Нет, мое лицо не стало ядовито-синего цвета, вовсе нет. Сквозь синий свет можно было разглядеть, что кожа осталась нормального, привычно теплого цвета. Казалось, что свет только окружает, сопровождает меня, не более того. Я попыталась почувствовать в себе его источник, но так ничего толком и не поняла. Казалось, что свет равномерно наполняет меня и вытекает наружу только оттого, что не помещается внутри целиком.

Стук в дверь… Расмус. Не хочу я его видеть. То есть хочу, но боюсь. Я и так ощущаю себя вконец измученной. Снова стук… Нет, не хочу вставать, и не буду. Дверь открылась. На фоне освещенного коридора я увидела его темную длинную фигуру, освещенную синим светом изнутри.

Он тихо осведомился:

– Ты не собираешься вставать?

– Нет, – мрачно протянула я.

– Почему?

– Я не чувствую в себе сил даже на то, чтобы жить, – через силу пожаловалась я.

– Я тоже чувствую себя смертельно усталым, – Расмус сделал шаг вперед. – Можно у тебя посидеть?

Я по-прежнему не хотела его видеть, но и выставить прочь не хватало сил. Приняв мое молчание за согласие, Расмус уселся на краю кровати в ногах. Он уложил свои длинные руки на колени, бессильно свесив кисти рук, ссутулился и замер. Похоже, у него тоже не осталось сил даже на разговоры. Таким замученным я его еще не видела.

– Мне кажется, что я вот-вот умру, – у меня еле шевелился язык.

– Все умрем, – прошептал, как прошелестел Расмус, – рано или поздно.

Мне стало страшно:

– Что ты говоришь, Расмус? Ведь не здесь и не сейчас?

– Не здесь и не сейчас, – еле слышно подтвердил он. – Потерпи немного, скоро все пройдет.

– Что пройдет?

– Усталость, – шепотом ответил он. – И мы снова оживем.

– Ты меня пугаешь…

– Бояться глупо, – через силу улыбнулся он. – Уже ничего нельзя изменить. Остается только ждать и терпеть…

– Что происходит, Расмус? Неужели ты не можешь что-нибудь сделать?

– Нет, – он через силу улыбнулся. – Не могу и не буду. Я столько времени шел к этому моменту, столько энергии истратил, чтобы дождаться его.

Я закрыла глаза. Не пора ли мне проснуться? Сколько можно терпеть этот давящий кошмар? Не хочу, не буду! С меня хватит!

Расмус придвинулся, взял меня за руку:

– Вряд ли тебе понравится твое пробуждение, Холли! Подожди немного, не торопись…

Что такое он несет? Что там происходит со мной, с моим неподвижным спящим телом? Ох, не зря меня терзали смутные предчувствия… что-то не так, надо просыпаться, все, пора, вот оно, уже за спиной, дышит в спину, непонятное, страшное…

Я похолодела от ужаса:

– Расмус, что случилось?