Я переосмысливала жизнь со скоростью свиста.

День двадцать третий

Число пакетов с мусором на моей кухне неумолимо увеличивалось, и я засомневалась, правильно ли поступила, когда десять дней назад поддалась рекламе «Магазина на диване» и потратила 380 евро на комплект для «полной переработки домашних отходов».

— Это что еще за дрянь? — буркнул Поль, кивнув на дымящийся конус, который я водрузила перед ним.

— Дорогой, выбирай выражения! — нежно попеняла я. — Это дробленое зерно, в нем полно витамина В, железа, фосфора и магния. Увидишь, тебе понравится, нужно только привыкнуть к консистенции. А блюдо коричневое, потому что это натуральный, цельный продукт, я купила его в магазине справедливых цен. Пришлось обежать пол-Парижа, чтобы найти.

— А как насчет сосисок? — спросил мой сын, покосившись на тарелки семьи Перес Агилар.

— Солнышко мое, в отличие от наших друзей-колумбийцев, которым, возможно, пришлось испытать невообразимые лишения, мы, жители благополучного Запада, потребляем слишком много протеинов. А я вовсе не хочу, чтобы вы заработали ожирение и умерли, не дожив до старости, от рака кишечника. С сегодняшнего дня мы будем есть мясо не чаще двух раз в неделю, этого достаточно.

Мой сын отреагировал вполне адекватно для подростка, в котором силен дух противоречия: вскочил и, воздев руки к потолку, заорал что-то о правах человека и дурдоме.

— Довольно, Поль! — рявкнул его отец. — Что бы тебе ни положили в тарелку… есть досыта — уже счастье. — Пьер зацепил на кончик столовой ложки моего кулинарного шедевра. — Ты ведешь себя, как избалованный ребенок, тебе должно быть стыдно перед семьей Агилар. А насчет мяса мама пошутила. Правда, дорогая?

Взглядом я дала Пьеру понять, чтобы он не настаивал на внесении большей ясности.

— Ничего она не шутит… — проныла Адель. — Иначе бы так на тебя не смотрела!

Жозефина повернула ко мне остренькое личико, показала глазами на половину сосиски в своей тарелке, перевела взгляд на тарелку Поля и спросила: «Puedo?»[36] Удивительная малышка. Она не первый раз очень вовремя вмешивалась в разговор, делая это кстати и весьма деликатно для столь юной и… да еще и не говорящей по-французски девушки. Из педагогических соображений и чтобы не отступать при сыне, мне следовало отказаться от ее предложения. Но ее порыв тронул меня своей искренностью, и я сказала Полю:

— Только представь, чем жертвует Жозефина, вспомни, что ей пришлось пережить!

Девушка что-то добавила, и Пьер перевел мне:

— Она говорит, что соблюдает диету, а сосиски — слишком жирная еда для нее.

Поль радостно хохотнул и в два укуса разделался с угощением.

Малыш Адольфо вступил в игру: он указывал пальцем на Прута, потом на свою тарелку, взвизгивал, поглаживал живот и как припадочный закатывал глаза. Мать начала что-то быстро говорить — наверное, объясняла, что сосиски из таксы вовсе не являются национальным французским блюдом. Всего несколько недель назад эта семья разводила кур и питалась ими, подумала я и огорчилась. Увещевания не подействовали — ребенок продолжал вопить. Понаблюдав за ним три дня, я пришла к выводу: хочешь избежать приступов ярости Адольфо, не разговаривай с ним, а главное — ни в коем случае не встречайся с ним взглядом.

Нужно было срочно спасать ситуацию. Я предложила Пьеру не откладывая поговорить с Пересами.

Пока я убирала со стола, Пьер произносил длинный монолог, из которого я поняла всего несколько слов: невозможно, очень сожалеем, срочно покинуть дом и забавное словосочетание foufouna malada.

Рамон и Консуэло опустили головы. Явно поняли, что их выгоняют.

Я почувствовала себя — как бы это объяснить поточнее? — гадкой презренной мерзавкой. Гадкопрезренномерзопакостной, именно так. Я повела себя ужасней чилийского вояки, ударом сапога убивающего щенка на потеху пьяным сослуживцам.

Только бы они не заплакали, не разрыдались прямо сейчас. «Если разрыдаются, я переоформлю аренду на их имя, внесу плату за квартиру на два года вперед, а сама с детьми переберусь к Жермене», — подумала я. Секунд через десять — они показались мне часами — Пересы повернулись ко мне, лица у них были огорченные.

— We… very sad for your mother, нам очень жаль вашу маму, — прошептал Рамон, пожимая мне руку.

Консуэло сокрушенно качала головой и поглаживала мне плечо.

— Что ты им сказал, Пьер? — не глядя на мужа, проскрежетала я.

— Э-э… что Мари-Анник вернулась во Францию, чтобы умереть рядом с дочерью от невидимой глазу смертельной болезни. Какая-то опухоль по женской части. Прости, дорогая, само выскочило, больше ничего не смог придумать.

— Встречаемся через тридцать секунд в свободной от посещений зоне и спокойно обо всем поговорим.

В спальне я собиралась дать волю гневу. «Сам ты foufouna malada! Как можно спекулировать здоровьем близких? Это низко! Если у моей матери в ближайшие двадцать лет обнаружат хоть намек на фиброму, виноват будешь ты». Но новая ПОП не могла поддаться ни суевериям, ни гневу, она не имела права испытывать на прочность хрупкое семейное равновесие. К тому же виновато-огорченное лицо Пьера выглядело ужасно уморительно. Так же печально опустились уголки пасти у нашего Прута, когда его застигли на месте преступления, за пожиранием охотничьих колбасок. Я немножко повыступала — так, для вида, укор тянул на два балла по двадцатибалльной шкале барометра семейных ссор семейства Бартон — Тейлор[37].

— Ну объясни, сделай милость, почему тебе не пришло в голову сказать, что фуфуна приключилась у твоей матери?

— У моей? Но у нее нет никакой фуфуны! Хотя и у твоей… Ладно, Полин, ты права, отмазка вышла неуклюжая. Но все к лучшему. Я неплохо провел переговоры. Они обещали, что попытаются раздобыть деньги, у них остались кое-какие сбережения на родине, и съедут.

— Но когда?

— Не позже чем через месяц, как я понял.

— Через месяц?!

— Ну да. Знаешь, все могло быть хуже. Жермена тебе наверняка не сказала, что обычно они живут в «приемных» семьях по году. Вот гадина!

— Пьер! Она сама не знала, я уверена!

В ответ мой муж разразился громовым хохотом, а из соседней комнаты донеслись завывания саквебуты.

День двадцать четвертый

Сколько времени я не слышала в телефонной трубке кудахтанья, напоминающего звук спускаемой в туалете воды? Прежняя Полин обожала короткие беседы с главной редакторшей: это означало, что ее статью прочли и одобрили.

— Это ты, ПОП? Ха-ха-ха.

И — хлоп трубку на рычаг. Отлично. Можно приступать к следующей статье.

Вешая трубку, новая Полин испытала сложное чувство, нечто среднее между облегчением и приступом панического страха. Судя по ха-ха-ха, портрет Жозе Бове понравился, но осознало ли двуглавое руководство, что статья написана с переосмысленных позиций?

Я попыталась перезвонить в редакцию. «Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее», — пропела милая виртуальная дама голосом, которым уместно предлагать разве что орально-генитальный секс. Остальные пять редакционных телефонных линий были, разумеется, заняты. Я давно подозревала, что у кого-то из наших секретарш в рабочем контракте указана единственная обязанность: снимать трубки со всех телефонных аппаратов, чтобы ни до одного сотрудника редакции невозможно было дозвониться. Послать письмо по электронке? Наше двуглавое руководство отвечало через сорок восемь часов, причем однотипной фразой из трех слов: «Некогда, поговорим, целуем».