Двадцатилетний прапорщик артиллерии Андрей Михайлович Снесарев, твердо шагнул вперед отталкивая адмирала Нахимова и принял в голову предназначавшуюся ему пулю.

Глава 35. Санкт-Петербург.

В последних числах июня, начале июля, прибыли на Качу четвертая и пятая пехотные дивизии. Государь Император, указал князю Горчакову, чтобы дивизии эти не были дробимы по частям, а образовали резерв свежих войск для нанесения поражения неприятелю. Тем же письмом, главнокомандующий в Крыму извещался, что с целью ликвидации 'осиного гнезда в Евпатории' надлежит сформировать первый корпус Приморской армии.

В состав корпуса предлагалось включить вторую и третью гренадерские дивизии, идущие форсированным маршем из Балты и Ольвиополя, первую драгунскую, седьмую резервную и сводно-пехотную дивизию из вторых бригад шестой и девятой пехотных дивизий.

Из артиллерии в состав корпуса должны войти восьмая, девятая, десятая и одиннадцатая артиллерийские бригады, стоявшие в главном вагенбурге у села Бакшая.

В качестве усиления корпусу передавались два батальона и две батареи Сибирской стрелковой бригады.

Командиром корпуса назначался генерал-лейтенант Ларионов, ранее никому в армии неизвестный, но хорошо знакомый князю Горчакову как скромный полковник, командир, так громко заявившей о себе Сибирской бригады.

Русская армия переставала быть обороняющейся стороной и переходила к решительным действиям. Его Величество, счел пребывание Ларионова в действующей армии более целесообразным, нежели в Гатчинском дворце. Тем более, что полковник Гребнев, флигель-адъютант, и с недавних времен стал главным советником Императора. Правда роль его в происходящих событиях не освещалась, и новоявленный полковник, оставался как бы в тени.

Главнокомандующий в Крыму, не чувствуя себя полководцем, до сих пор предпочитал метод пассивной обороны и воздерживался от решительных действий. Военному министру, он писал:

'Было бы просто сумасшествием начать наступление против превосходного в числе неприятеля, главные силы которого занимают, кроме того, недоступные позиции. Первый день я бы двинулся вперед; второй - я бы отбросил неприятельский авангард и написал бы великолепную реляцию; третий день я был бы разбит, с потерею от 10 до 15 тысяч человек, и четвертый день Севастополь и значительная часть армии были бы потеряны. Не крепи я всеми силами оборону, Севастополь уже более месяца принадлежал бы неприятелю, и ваш покорнейший слуга был бы между Днепром и Перекопом. Я бы желал, любезный князь, чтобы вы убедились в одной истине, которую я считаю непреложною, а именно, что принятая мною система осторожности есть, конечно, наилучшая, которой можно было последовать, и что полученные чрез нее результаты доставили неисчислимую выгоду для России'.

В разговоре с Коцебу, Горчаков 'умыл руки'.

- Павел Евстафьевич, Государь принял решение о переходе к решительным действиям и возложил за них ответственность не на нас. И, слава Богу!

Чрезвычайно низкорослый (два аршина без вершка), с неизменной язвительной улыбкой на лице, держа в голове то, что русские без немцев ничего добиться не смогут и предвкушая, что именно он в конце концов будет во главе армии, начальник штаба ответил своему начальнику:

- Быть по сему!

* * *

Головокружительный взлет Ларионова, из полковников в генерал-лейтенанты, из командиров полка, в командиры корпуса, отнюдь не повлияли на его здравомыслие. Он не считал себя лучше или умнее других генералов. Он просто был опытнее их на шестьдесят лет. Ощущая в себе умение и смелость принять правильные решения, расстраивался только от того, что рядом не было Гребнева. Генштабиста милостью божьей, умеющего все предусмотреть, рассчитать и всех кого надо предупредить. Да чего греха таить, человека, ставшего его ближайшим другом.

Обращение на 'ты', которому положил начало 'сухой' брудершафт, переросло в дружбу, которой у обоих офицеров не было с юнкерских времен.

* * *

- Вот это комфорт и простор! Целый вагон!

Ларионов вполне оценил расторопность и деловую хватку жандармского штабс-капитана сопровождавшего маленькую делегацию. После бешеной гонки на перекладных по маршруту Симферополь - Екатеринослав - Харьков - Курск - Орел - Тула - Москва, все чувствовали себя разбитыми и смертельно уставшими. Остановка в Москве была непродолжительной и через три часа по прибытию, уладив вопросы с генерал-губернатором Закревским, именуемым москвичами не иначе как Чурбан-паша, Васильчиков распорядился о поездке на вокзал.

В данном случае, подчиняясь распоряжению Императора, генерал-губернатор приказал выделить отдельный салон-вагон, всячески пытаясь понять тот пиетет, высказываемый князем Виктором Илларионовичем к каким-то пехотным полковнику и капитану. И Гребнева, и Ларионова для предстоящей им поездки в Петербург, в Симферополе переодели в форму, принятую в 1855 году, пошитую мобилизованными для этого сразу тремя портными. А вот на самом вокзале Николаевской железной дороги, распоряжался и договаривался жандармский штабс-капитан. Ларионов и Гребнев более привычные к кавалерийским чинам ОКЖ, несколько раз оговорились, назвав его штаб-ротмистром*, пришлось извиняться ловя недоуменный взгляд офицера.

Оставив без удовлетворения любопытство московского генерал-губернатора, делегация отправилась в Петербург. В самом начале пути, после милой российской музыки в виде трех свистков обозначавших отход поезда, адъютант и ординарец Васильчикова накрыли стол, и путешественники смогли насладиться едой не впопыхах на почтовой станции, а совершенно спокойно, никуда не торопясь. Блюда и закуски были хоть и холодные, но очень аппетитные. Бутылка вина, запасенная денщиком Ларионова Трофимом Власовым, оказалась весьма кстати.

Все очень устали, и после короткого завтрака путешественники разошлись по купе.

Из дневника капитана Гребнева.

Охрана наша устроилась у обоих входов в вагон, мы с Андреем, несмотря на усталость, разговорились о довоенном времени. Насмотревшись на современные моды, хоть и мельком виденных дам, оба мы чувствовали себя пришельцами на другую планету. Постепенно разговор перешел на семьи, и я узнал, что Андрей был женат, венчался в десятом году. Но супруга его, Татьяна Георгиевна, через год умерла. Врачи говорили скоротечная чахотка.

Андрей не рассказывал как потом жил, но про один роман упомянул. Это было в пятнадцатом, он как раз долечивался, жил дома, в Зимнем** ему только перевязки делали. Выйдя как-то в город, встретил молодую даму в 'Бродячей собаке'. Андрей страстный любитель поэзии, говорит, что в квартире на Литейном у него осталась большая библиотека в основном составленная из книг со стихами. Вот и в кафе это забрел, чтобы послушать тамошних 'властителей дум'.

С дамой, в одиночестве сидевшей за столиком, Андрей познакомился, приятно провел вечер и как вежливый человек, предложил ее проводить. В результате, они проснулись в квартире на Литейном. Окончился роман, так же неожиданно, как и начался. Встав поутру и не обнаружив рядом с собой Лены, Андрей нашел в гостиной на столе две четвертушки со стихами. Он их хранит и даже показал мне. Попытки найти ее окончились неудачей, а потом Андрей уехал на фронт, в свой полк и более не встречал свою поэтессу. По-моему, он до сих пор влюблен.

Два листка, которые мой друг достал из бумажника, и позволил прочесть, произвели на меня странное впечатление, вспомнились училище, тонкая кисть Нади К. лежащая на обшлаге моего юнкерского мундира. Сладкий запах ее духов, который кружил мне голову почище шустовского коньяка. Как быстро бежит время!

Вот стихотворения, которые Андрей разрешил мне переписать.

Мой сероглазый рыцарь,

Трепетна слов основа,

Дальше не будет дальше,

Снова не будет снова.

Зреет любовью слово,

А прорастает фальшью,

Снова не будет снова,

Дальше не будет дальше.

* * *

И дрожит, и дрожит,