Присмирели тут разбойнички, смекнули, что не простой перед ними человек. Вот атаман их его и спрашивает: «Как звать-то тебя, добрый человек?» — «Добрые люди Фомой зовут, велицяют Васильевицем». — «А как же нам, лихим разбойничкам, тебя звать-величать?» — атаман над ним подсмеивается, испугать желает. Да не из тех был Фома, кого застращать можно: «А вы, — говорит, — Наумкой меня велицяйте, атаманом лесным!» А про Наумку того много слухов ходило — на сто верст кругом, бывало, как это имя услышат, так в колокол бьют, охочих людей собирают со злым разбойником Наумкой биться. Много Наумка душ невинных погубил, много купцов да странников пограбил, никому от него пощады не было!
Услыхал это имя атаман разбойничий, кровь у него с лица спала, бел он стал да бледен, что твое полотно. «Чем докажешь, что Наумко ты, а не самозванец? Коли врешь, прикажу тебя копьями истыкать, саблями иссечь да на сосну повесить воронью на съеденье! Покажи-ко перстень заветный с птицей диковинной, что Наумка от царя заморского в дар получил, когда со своей дружиной за море хаживал». А про перстень тот слух шел, будто он Наумке силу дает, и пока тот перстень при нем — ни стрела Наумку не возьмет каленая, ни сабля вострая.
Усмехнулся Наумка на речи дерзкие, да атаману тому и сказывает: «Воля твоя, прохожой целовек, покажу я те перстень алмазной, токо вот мое слово: дай-ко мне тебя испытать — щелкну я тебя тем перстнем в лоб, коли выдюжишь — быть тебе век атаманом!» Атаману стыдно было от слов-то своих отрекаться: «Что ж, — говорит, — будь по-твоему!»
Вынул тут Наумка перстень заветный, на кукишко надел, да как щелкнул атамана в лоб — так у того и дух вон!
Перепужались разбойнички, стали Наумку умаливать: «Не казни ты нас, Наумушко, будем мы те верну службу служить!» — «Поклянитесь, — говорит, — добрых людей не убивать да не грабить, отрекитесь от свово злово промысла, не то нет вам от меня пощады!» — «Как скажешь, Наумушко, так и будет: матерью — сырой землей клянемся, что отстанем мы от всякого воровства да злодейства!» — «Ну, коли так, — говорит, — пожалуйте, люди добрые, ко мне в гости. Завтра праздницек — Егорьев день, будем в деревне пир править, Егорья славить. Добрым людям у нас завсегда рады!»
Пришли разбойнички к Фоме в дом пир пировать, а сами задумали ему за атамана своего отомстить. День пировали, два пировали, а на третий день подсыпали они Фоме в питье зелье, он и заснул, за столом сидючи. Обрадели тут разбойнички, перстень заветный у Фомы с пальца сняли, все, что под руку попало, пограбили, и в лес подались.
Да только не взяло Фому зелье разбойницкое. Спал он три дня и три ночи, на четвертый шелохнулся, на пятый повернулся, на шестой встрепенулся, на седьмой— на ножки скочил. Видит — нет ни гостей, ни перстня алмазного. Рассердился Фома, ногой топнул, дверью хлопнул, вышел на улицу, кинул клич, созвал мужиков да добрых молодцев разбойничков догонять. Вскочили они на лихих коней: день скачут, другой скачут, на третий видят — костер среди лесу горит, а круг него разбойнички сидят, в кости играют, златом-серебром расплачиваются, что у добрых людей понаграбили. Натянул тут Фома свой тугой лук да пустил калену стрелу: «Полуцяйте, тати, от Наумки подароцек!» Услыхали разбойнички те слова, на ноги повскакивали, за луки да копья похватались. А как был у них тот перстень алмазный, заговореный, то стрела-то в сторону и ушла, сосну вековую расщепила. Выдернул один из разбойников ту стрелу из сосны да и говорит Фоме, издёвывается: «Чтой-то ты, Наумко, гляжу, больно горяч да заносчив стал, не пора ли тя проучить да на путь истинный наставить. Видно, забыл ты, что сила силу ломит: а перстенёк-то твой заветный вот-от, у меня на руке; нет у тебя против него власти!»
Тут прочел Фома святую молитву да, перекрестившись, пустил вторую стрелу. «На-ко, — говорит, — эту вынь!» Прошла стрела прямо сквозь перстень алмазный, в сердце разбойничье угодила, к сосне злого татя пригвоздила. Как увидали то злодеи, и ну бежать кто куда. Да только мало кому спастись пришлось: кого стрела догнала, кто во мху, в болоте увяз — сгинули лютой смертью злодейской за то, что добрых людей убивали да грабили».
Смолкнет дедушка, задумается, а Степка уже тут как тут, покою ему не дает: «Деда, а деда, а этого Фому мог кто-нибудь победить?» — «Были такие люди, Степушка, были, да только кости их давно быльем поросли. Верно видел когда на берегу-то каменья, как копны, посажены? Вот, говорят, жили тут люди такие, чудью их называли. Сила у них была нечеловеческая, никто не мог их одолеть. Как сойдутся бывало, да начнут силой меряться, сосны столетние с корнем выдергивать — только земля стонет да трясется. А то станут на горушках и давай друг дружке каменья метать да перекидывать! Вот, говорят, как-то раз два брата чудйна камнями через речку кидались, да так их здесь и оставили». — «А куда же, дедушка, чудины эти все подевались?» — «Вот вздумалось как-то чудинам с самим Господом Богом потягаться. Стали они грозиться его камнем с неба сшибить. Метали они метали камни вверх, так что все звездочки с неба попадали да небо под этими каменьями чуть не до земли прогнулось. Увидел это Господь Бог, разгневался, выпустил буйные ветры. Дунули они раз, дунули другой, а на третий раз покатились камни вниз, будто сто громов загремело, упали на землю да всех чудинов-то и по-пришибли. С той поры-то эти люди на земле и повывелись». Не успел дедушка сказку кончить, как в избу Петруха забежал, лет двенадцати парняшок, из тех, кто постарше да посмышленее, и давай ребятню стращать: «Залезайте-ко все на лавки, щас буду волков пускать!» Все хоть и храбрые робятки, да волков-то боязно, ими ребят часто попугивают: «Смотри-ко мне там не балуй, волк-то придет и в лес утащит!» Потому, как про волков услыхали, так все на лавки попрыгали да по углам попрятались, на дверь косятся да друг с дружкой перешептываются- зверье в гости ждут. Кто со страху и похныкивать начал. А Петруха зрелищем насладился, дверь в сени открыл и давай страшным голосом волков звать:
А потом ко всем повернулся да и говорит:
Какой тут шум да гам поднялся! Все с лавок соскочили и ну Петруху теребить. Такая кутерьма, что пыль столбом!
Как ребята на корежках с горы катались и «горшками» ездили
Зимой челядёшке раздолье. Самое любимое дело — на корёжках кататься. На масленицу для этого взрослые мужики и парни специальную катушку из толстых бревен и жердей устраивают. Чаще всего возле реки катушку делают, где берег покруче. Здесь по льду и «бег» метров на двести расчистят, чтобы при катании дух захватывало.
Ребятенки на горку каждый со своим «экипажем» приходят. Кто-то корежки или чунки добудет — это хорошие саночки, со стульчиком. Хотя еще бы лучше козлик, конёк или трубли достать — у них и перильца есть, и даже «руль», чтобы можно было их направлять. Ну да такие санки далеко не у всех есть. На них больше взрослые ребята катаются.
Малышня чаще на лодейках да на ледянках катается. Это такая небольшая дощечка, впереди заостренная и выдолбленная вроде корытца. Снизу ее навозом намажут да водой обольют и на мороз на ночь выставят. Получаются саночки юркие и легкие. Те, кто лодейку не добыл, небольшой сноп соломы снизу обморозит или старую шкуру телячью — вот тебе и сани готовы. Ну а уж кто любит компанией кататься, найдет небольшую еловую коряжку, впереди два сучка оставит вместо ручек, да взрослых попросит ее снизу подтесать, чтобы скользила лучше — и экипаж человек на пять готов. Садитесь, пожалуйста!