— Филипп будет прыгать от радости, — вздохнул полковник ему вслед. Но странное дело, желания уезжать отсюда не было. Ни малейшего.

— Ваш-скородие… а может, подождём Шанхая? — спросил Сиф, обернувшись к командиру. Тот не был Кондратом, чтобы слышать настоящий вопрос между слов, но сейчас понял и верно перевёл: «А может, останемся здесь хоть на денёк?»

— Это к князю… Так что пошли.

Кап остался сидеть — и не двигался ещё минуты две, но потом вскочил и бросился догонять Сифа.

— Подождите! Сивый… расскажи ещё, как там Тиль.

… Они так втроём и подошли к ожидающим их «князю и Ко». И на лице Филиппа отразилось такое бездонное и беспомощное отчаяние, когда, в ответ на предложение Сифа чуть задержаться, Иосиф Кириллович охотно кивнул, что Заболотину стало совестно.

Впрочем, ему одному.

— Где там, кстати, Захар Станиславович говорил, гостиница местная? — поинтересовался князь.

Кап, настороженно разглядывающий окружающих его людей, неопределённо пожал плечами:

— Да там цены оборзевшие…

По-русски он говорил неуверенно, отвык уже, хотя в Стае когда-то русскими словами пользовались не реже, чем забольскими.

— Ну, цен-то мы не боимся, — усмехнулся князь. — Так что, не проводите?

Шакал не ответил. Задумчиво поскрёб вокруг шрама на горле, качнулся с пятки на носок и вдруг резко и непреклонно заявил, вновь переходя на забольский:

— Сивый, идём ко мне! Тебе в том клоповнике точно делать нечего, а у меня хоть чай есть!

— Забольский? — не сдержал дурацкой улыбки Сиф. Кап не сердится… Совсем-совсем!

— А какой же ещё… И не только чай.

Стараясь не думать о том, что же это за «не только чай», Сиф умоляюще поглядел сначала на командира, потом на князя, потом снова на командира…

— Кап… А все у тебя поместятся?

От этих простых, незамысловатых забольских слов на маленького офицера накатило двоякое чувство, будто пересеклись две реальности. Прошлое — не сзади, а где-то рядом, сбоку, стоит только поднапрячься, как снова всё станет по-старому.

Будет Кап. Будет Тиль. Будет память.

— Ну, если иначе никак — то поместитесь, — вздохнул Кап. — Пошли… Идёмте, — он снова перешёл на свой грамматически правильный, но на слух смешной и корявый русский.

Он даже не спрашивал — положил ладонь на плечо Сифа и пошёл, не оборачиваясь. Впрочем, остальными это было расценено как приглашение.

… Чаепитие плавно перетекло в ужин, даже Краюхины подрасслабились, смирившись с неизбежным: никуда никто на ночь глядя не поедет… Поэтому на предложение Капа и заночевать у него — которое, разумеется, относилось исключительно к Сифу, но тот не собирался соглашаться без остальных — князь ответил утвердительно безо всяких споров.

Стоящий на отшибе домик в два оконца вполне сносно вместил семерых людей на ночь, хотя Одихмантьев, подрастерявший где-то своё сонное медитативное спокойствие, изрёк вечером мрачным тоном пророка:

— Не бывать ему целым после нас. Лопнет.

… Наутро дом ещё стоял. А то, что под бодрым утренним дождём протекала крыша, — это Артём, покосившись на Одихмантьева, объяснил тем, что давно не было дождей. Может, она уже неделю протекает, а может, и две, просто капающий в дом воздух гораздо менее заметен, чем капающая вода.

Алёна лукаво поглядела на Сифа, о чём-то подумала и заявила, что собирается мыть машину:

— Ну ведь мы же всё равно никуда не поедем! А тут дождь… удобно!

Что именно было удобно — осталось загадкой, но Иосиф Кириллович смирился с волей двух его «воспитанников» — Алёны и Сифа — и объявил, что действительно пока никто никуда не поедет.

Алёна позаимствовала у Капа всё необходимое и отправилась под дождь. Лёша по причине, не установленной даже любопытным князем, вызвался ей помогать, из-за чего, ворча и ругаясь, к мыльной эпопее присоединился и Филипп. Кап улез на чердак латать крышу. Заболотин лежал на раскладушке и читал одолженную у Капа книжку.

Сиф растеряно скользил взглядом по комнате, по окну, за которым была видна Алёна, по двери… Куда идти?

… На чердаке сумрачно. Словно чьё-то сердце, барабанят дождевые капли по дну тазика, подставленного под «прореху» в крыше. Шум дождя слился в неясный шорох, остающийся на окраинах сознания где-то рядом с мимолетно отмеченной пылью на окне.

Шаги по лестнице, скрип люка, грохот, с которым он упал обратно.

— Кап?

— А, ты… Привет. Точно не будешь?

— Убери, — молчание. — А то с собой сложно бороться. Хочется себя возненавидеть за это, а не выходит.

— Не, себя ненавидеть — последнее дело, дружище. Кончается обычно хреново, уж поверь.

— А так тоже хреново. Кстати, я ведь тебе говорил, где Тиль сейчас, да?

— В клинике. Говорил, — равнодушие в голосе отдает неумелым спектаклем и картонными декорациями. — Если ты пришёл мне читать морали — вали.

— Я не читать морали пришёл. Я… Я просто спросить.

— Тогда спрашивай.

— Что мне делать?!

Неестественный, захлёбывающийся смех.

— Чудный вопросик! На такой тебе, почитай, никто не ответит! Ох ты, как сказанул…

— Но я серьёзно, Кап! Ты, вот, говорил, что я должен быть Скалешем. Но если уж рассуждать о том, кем я должен был бы быть… В общем, я… родственников нашёл. Кровных. В родном городе. Вроде как, настоящая семья, — голос сорвался, — только я не знаю, я сбежал. Боялся, что предам полковника и останусь, поэтому сбежал. А теперь — вернуться тянет. Что-то поменять.

— Психоз, — снова неестественный смех. — Кровь только дополняет родство. Ты погляди на себя — самому не смешно? Мечешься, и фиг даёшь себя кому-то понять… Даже самому себе, между прочим, ты это учти!

Молчание. Ливень идёт волнами — то усилится, то затихнет. Но с такой уверенностью, что становится ясно: он устроился лить всерьёз, и, пока в тучах остаётся хоть капля, не подумает идти на убыль.

Просочившись сквозь крышу, капли одна за другой плюхаются в предусмотрительно поставленный под дырку таз. Если капля большая, объединившая в себе несколько сразу, она падает с важным «плюхом», а капли помельче, срывающиеся следом, радостно и тоненько сообщают миру: «Кып-кап!» — причём первый именно «кып». Вот и раздаётся то и дело на чердаке: «Плюх-кып-кап».

Младший собеседник завозился, засопел и снова заговорил:

— Ты не в состоянии слушать! Ржёшь через слово… — обиженно.

Назидательно:

— Мне, в отличие от тебя, хорошо.

— Заткнись! Нифига ты не понимаешь, а всё туда же, в великие мыслители! Ты ржёшь, ни к Дядьке, ни к… Крёстному с этим точно не сунусь. Алёна тоже не поймёт, испереживается от навкиного сочувствия! Краюхи… — перечисление начало принимать вид извечного «Никто меня не понимает, ах, я одинок, бедненький я такой!»

Запнувшись на Одихмантьеве, голос сделал трагичную паузу. Ливень, если судить по участившимся «плюхам», ещё бодрее принялся отжимать тучи. Добытая таким способом вода барабнила то по той, то по этой части крыши, изредка заглушая прочие звуки.

— Я вернуться хочу! Ещё раз подумать! Да кому это скажешь… Они все озабочены тем, чтобы память мне вернуть видами знакомой местности. Как будто я не помню. Ну, то есть, не помню, конечно… Но иногда всплывает. По ночам особенно. Как приехал — так почти каждую ночь. Утром уже не помнишь, память глючит, но потом… снова всплывает… И всё равно, Дядька же мне сам говорил, что настоящее важнее прошлого! А теперь наоборот выходит. Настоящее где-то позади осталось, одно прошлое кругом!

Ответа не следует, только тихий смех. Голос обиженно замолкает, но смеющийся и не думает что-то говорить или объяснять. Вновь повисает неуверенно-обиженное молчание.

Шумит ливень. «Плюхают» капли в тазик, уже наполовину полный. Или ещё наполовину пустой — смотря с какой стороны на это поглядеть.

Неуютная тишина, кажется, заполняет собой весь чердак, как запах горелого превращает кухню в «Утро после извержения Помпейского вулкана» работы неизвестного художника.

— Вслух всё оно глупо звучит, — обречённо, — так что смейся и дальше. Говорить так долго просто глупо. Или ты понял, или нет. Да разве ж кто поймёт… У всех на уме желание осчастливить меня так, как им кажется вернее.