Но в отличие от своих набросков, Тиль, казалось, внутри нёс огонь — жаркий, бешеный, от которого сам почти дрожал. Пламя проступало сквозь угольки глаз, дикое, как пожар, но… кажется Сифу это или нет, но хотелось огню стать сердцем домашнего очага, а не лесного пожара. Хотелось быть тихим и смирным, потрескивать на заботливо подкладываемых поленьях, а не выть, облизывая лесные деревья.

Только вот с таким рвением не сожжёт ли пламя дом ненароком, если попытается попасть в очаг?

— Рисовал и рисовал, день за днём, — Тиль уже успокоился, улеглось пламя, только лениво потрескивало, высылая изредка на разведку в воздух снопы искры. Человек-набросок аккуратно собирал листы и складывал в папку. — Страшным оно было, наше детство. Не хочу, чтобы снова война была! Зачем здесь русские?! — он беспомощно взмахнул руками, положил-выронил папку на пол.

— Потому что здесь Выринея, — тихо ответил Сиф. Он-то, в отличие от Заболотина, плохо ещё понимал про «военную политику безопасности границ», поэтому говорил так, как сам видел. — Забол выбрал протекторат Империи в своё время, и Империя помогает, как может.

— Да что она может? Развязать войну?! Пусть уходят! — вспылил Тиль. — Пусть уйдут, Сивый!

Сиф вместо ответа скинул куртку-ветровку, которую успел накинуть обратно в лифте. Тиль поглядел на погоны с видом человека, который просил еды, а получил восковой муляж.

— Ты же знаешь, Тиль, что я — русский офицер. Зачем ты мне всё это говоришь? — вздохнул фельдфебель, откидываясь на спинку дивана.

— Это случилось только потому, что русская армия вздумала наводить мир в Заболе, а навела — войну, — проговорил, точно роняя слова, Тиль. — Именно Россия воевала!

— А что, по-твоему, должна была воевать забольская армия? — взвился Сиф, у которого голос сорвался на шёпот, так что красочный сцены с криками не вышло. — А ты знаешь, что было с забольской армией во время этой войны?

— Что? — простодушно спросил Тиль, который до этого момента был в своей правоте уверен совершенно, да и сейчас не колебался.

— Не было забольской армии. Вообще. Остатки её по человеку, по два вливались в русскую. Не смогли забольские войска остановить вырей, и на смену им встали имперцы — как и положено старшим братьям.

— Да что ты знаешь?! Это так дело русские поворачивают, — Тиль всё ещё не колебался. Верил в свою правоту, верил, что ошибается из них двоих как раз Сивый.

— Почему же. У полковника… тогда капитана, в батальоне была санинструктор. Эличка, фамилию не вспомню: то ли Коческая, то ли Кочуевская… Старший сержант какой-то там отдельной роты какого-то полка забольской армии. Поверь, она лучше нас обоих знала, что случилось с забольской армией, верно? — Сиф дождался растерянного кивка Тиля и окончил: — Она говорила, что ждёт, когда же восстановят забольскую армию. Восстановят, Тиль. И до конца войны так и не вернулась к своим — некуда было возвращаться.

— Некуда, — эхом повторил Тиль.

— А она ведь даже форму не меняла на русскую, — вздохнул Сиф. На самом деле, он даже не помнил лица этой девушки, да и имя из головы давно уже вылетело. Просто недавно вспоминал её полковник, рассказывал вечером, в темноте истории, которые Сиф должен был помнить… Но не помнил почти, слушал, как впервые. Память засыпала у него, когда речь заходила о забольских годах, и Сиф знал постыдную причину, но мог только радоваться, что со временем память набрала силу, перестала странным решетом отсеивать события.

Эличка… Как же её фамилия была? Впрочем, всё равно её всё звали «старшим сержантом Эличкой».

— Она, эта твоя Эличка… она хотя бы жива осталась? — Тиль сглотнул.

— Да, кажется, — помедлив, неуверенно ответил Сиф, сердито зыркнув на палец Тиля, который не удержался и пополз по руке мальчика, выводя узоры. Художник немедленно принял совершенно невинный вид и спрятал вторую свою руку в карман брюк. Но пальца не убрал. — Да-да, точно жива. Она всё ещё удивлялась, что, мол, пули её стороной обходят…

День был промозглый, холодный, с неба всё время сочилась вода, словно из плохо закрытого крана. Поручик Дотошин защёлкал зажигалкой и запалил сигаретку — дешёвую, паршивенькую… но пусть хоть такую, чем никакую, — и выругался сквозь зубы. Рядом стоял ординарец, глубоко засунув руки в рукава, отчего ладони становились не видны и казалось, что рукава срослись.

— Вот и зима приблизилась. Хреновая, значит, будет, — вывел ординарец негромко и печально.

— Какая ещё зима? — возмутился Дотошин, не размыкая зубов. — Сентябрь ещё не кончился, а ты — «зима»!

— Так сегодня Равноденствие, ваше благородие, — развёл руками ординарец, нехотя высовывая их из рукавов. — Каким Равноденствие будет, такой и зиму жди. А сейчас вон как паршиво, не по погоде!

— Езжал бы ты к себе в деревню, Стёпка, — беззлобно отмахнулся Дотошин, спешно докуривая: увидел, что пора трогаться, вон, мелькнул Заболотин впереди. Эх, надо ему роту в лучшем виде сберечь…

— Подъём! — рыкнул Дотошин, делая последнюю затяжку. Бойцы давно были готовы, шустро повскакали с мест. Минута — и вся рота уже готова. Загляденье, а не рота. Видать, тоже заметили обожаемую солдатскую кепку на обожаемом человеке в чине капитана.

— Готовы? — вот Заболотин уже рядом, порывистый, беспокойный, недоверчивый.

— Готовы, ваше высокоблагородие, в лучшем виде, — уверил Дотошин, вытягиваясь по стойке смирно. Ещё один придирчивый и недоверчивый взгляд, но вот он смягчился:

— Отлично, господин поручик. Вольно, — и капитан зачем-то поделился новостью: — Вертолёт уже рядом, сейчас получим небольшое пополнение, отправим трёхсотых и Военкора домой и топаем дальше, потому как УБОНы на вертолётах не летают, мало ли, где мы по дороге опять понадобимся. Центр, тудыть его…

И, не дожидаясь ответа, развернулся, ушёл, чавкая по грязи. Уже отчетливо был слышен звук приближающегося вертолёта, даже можно было разглядеть в сыром воздухе его силуэт. Заболотин ускорил шаг.

Как обычно откуда-то из-под земли явился Сивка. Вот точно из-под земли — даже на щеках глина! Вечно умудряется испачкаться, можно подумать, у него такая привычка.

— Как там остальные роты? — на ходу спросил Заболотин у мальчишки и в который раз подумал, что надо бы его снабдить камуфляжем и нормальными ботинками.

— Там этот, Аркилов проверял, — буркнул Сивка, будто делал этим великое одолжение, и вдруг резко, на грани слёз даже, спросил: — Почему ты мне не доверяешь?!

— Почему не доверяю? — капитан остановился у площадки, куда должен был сесть вертолёт. Шум становился всё ближе.

— Не доверяешь. Ничего стоящего не даешь, только бегать с дурацкими поручениями. А я бить их хочу, — лицо Сивки стало злым, — вырей этих!

Шум стал таким, что последние слова Заболотин больше прочитал по губам, чем услышал. Поскольку продолжать разговор возможности не было, капитану ничего не оставалось делать, как думать над злыми словами мальчишки. Бить их хочет. Думает, ему не доверяют, поэтому не дают. Да нет, доверяет Заболотин ему, чумазому, вполне, только под пули не хочет подставлять лишний раз. Но всё же… Ведь не отступится пацан, не удержать его в хаосе боя. Кто же в бою не участвует…

Почти оглохнув, наблюдал Заболотин за посадкой вертолёта и всё думал. И, кажется, нашёл ответ, когда вертолет остановил винт, только ответ не понравился. Разве разведвзвод — безопасное место?!

С другой стороны, маленький шустрый и крайне удачливый мальчонка… Искушение превратилось в щекотку, поселившуюся в голове и изредка щекочущую разум: а может, правда в разведку?

Один за другим десять бойцов спрыгнули на землю, и Заболотин недовольно ответил, что им нет и двадцати двух. Судя по неуверенным движениям — совсем ещё новики на фронте. Следом, поддерживая под руку одиннадцатого бойца, появилась высокая девушка в забольской форме и с санитарной сумкой. В бойце с забинтованной ещё головой Заболотин с какой-то сумасшедшей радостью признал Краюху. Вернулся, родимый! Жив! Господи, до чего хорошо, что жив-здоров… и до чего плохо — обычному человеку, что опять его притащило на фронт. Или до чего хорошо — отличному снайперу.