Почему-то в те годы было много дураков, которые от своего рабочего первородства открещивались и лезли даже в незаконные графские сыновья.

Надежда на гражданское мужество Катюши Логиновой? Ерунда! Ничего в ней не осталось от прежнего комсомольского деятеля. Нет, если что и знает, все равно останется при ней. Хватит и того, что Петеньку своего в гимназической форме показала. Но сдается мне, что есть еще где-то его фото с золотыми погонами на офицерских плечах. Провести экспертизу на базисе двух фотографий? Ох, сомнительно! Одно дело – пятнадцатилетний юнец, другое – зрелый мужчина.

Думай, инспектор, думай!

И вдруг…

Хмурым, дождливым утром в кабинет вошел с решительным видом худощавый молодой человек лет двадцати трех. На нем был военный плащ, под которым я увидел старенькую гимнастерку с воротником без петлиц. Выправка военная.

– Разрешите? Я – Павлов…

– Из Заготзерна? Бухгалтер Павлов? Очень кстати. Я вызывал вас, да ответили, что вы в командировке.

– Сегодня лишь вернулся. Вот, пожалуйста… – И он протянул сложенную вдвое бумажку.

«…Не могу больше молчать, – читал я, – когда по моей вине гибнет человек. Мешки со склада похищал я. Продавал их на базаре, пользуясь отсутствием Свиридова. Свиридов исполнял обязанности экспедитора и часто выезжал в районы для сбора мешкотары, а ключи от склада и пломбир оставлял мне».

– Вот тебе раз! Почему же вы не пришли с повинной в начале следствия?

– Не так просто это…

– Ну, доказывайте!..

– Что доказывать?

– Что вы похищали мешкотару.

– А разве признания недостаточно?

– Нет, недостаточно, нужны доказательства. Отвечайте на вопросы: лично сами выносили мешки со склада?

– Когда как. Иногда сам, иногда поручал случайным возчикам из «летучки».

– Куда отвозили?

– Ко мне на квартиру, а потом договаривался и продавал.

– С кем договаривались? Фамилии? Даты?

– Н…не помню…

– Где хранили мешки до реализации?

– У себя, я же сказал…

– Вы женаты?

– Нет. Только мать у меня.

– Мать может подтвердить, что мешки хранились у вас на квартире?

– Какая мать подтвердит преступление сына! Да зачем вам это нужно? Кто будет на себя наговаривать?

Меня начинал забавлять этот курьезный допрос, где следователь шел «от обратного».

Постепенно я укрепился в мысли, что тут самооговор. Но для чего, с какой целью? В следственной практике самооговоры не столь, правда, часто, но встречаются. Главным образом они имеют целью скрыть другое, более серьезное преступление, хотя бы на время пребывания в тюрьме. А там, глядишь, и вовсе удастся избежать разоблачения. Бывают и другие самооговорщики: «страстотерпцы» – по религиозным мотивам – или нанятые за крупные деньги отсиживать за другого. Так нанимали в старину рекрутов.

Бывает… А здесь – что? Хищение – грошовое. Павлов не похож на религиозника-«страстотерпца». По словам Кати, он добивается ее благосклонности и, казалось бы, должен обратить создающуюся вокруг Свиридова конъюнктуру в свою пользу.

Что-то странное. Очень странное.

Наконец я принял решение и позвонил, чтобы прислали конвойных.

– Арестуете? – угрюмо посмотрел на меня Павлов. – А под подписку нельзя?

– Нельзя.

– А Свиридова освободите?

– Ни в коем случае.

– Как же так? Говорю вам: Свиридов не виноват. Он честный человек, и его надо немедленно освободить. Вы не имеете права держать под замком невинного, если нашелся настоящий преступник. Можно ведь и прокурору обжаловать.

Я жестко оборвал:

– Вы арестованы, пойдете в тюрьму! Тогда жалуйтесь хоть прокурору Республики!

Пришел милиционер, я отправил Павлова во внутреннее арестное помещение, а через час уже вел в доме Павловых душевный разговор с его матерью.

– Что заставило, Мария Никитична, вашего сына принять такое самообвинение? Может, подкупили его?

– Что заставило?.. А вот, батюшка, что заставило…

И старушка протянула мне распечатанное письмо.

– От Катьки Свиридовой недавно получила. Читай, читай, сынок!..

Вот что писала Катюша:

«Уважаемая Мария Никитична! Уже два года мы работаем вместе с вашим сыном Владимиром Николаевичем Павловым в одной конторе, и нет мне покоя от него. Владимир Николаевич любит меня, неоднократно объяснялся, упрашивал порвать с мужем и выйти замуж за него. Я очень уважаю чувства Павлова, но не могу ответить ему взаимностью: я люблю своего мужа. Как-то нужно сделать, чтобы Владимир Николаевич образумился.

Он сказал, что ради моего счастья пойдет на все, но мне от него ровным счетом ничего не надо. У меня и так сейчас большое горе, а тут еще и эта история… Воздействуйте на вашего сына, ведь я не могу полюбить нелюбимого, не могу!..»

Мария Никитична снова вложила письмо в конверт и сказала со вздохом:

– Дурак!.. Как есть – круглый дурак. Ради замужней женщины решил своей свободой пожертвовать. И на меня ему наплевать. Доказывает, вишь, любовь!.. Вы бы, товарищ начальник, подержали его в тюрьме месяца два – авось, поумнеет.

Я взялся за фуражку.

– Нельзя, мамаша! За любовь тюрьмы не полагается, такой статьи нет… А Свиридов-то знает об этой истории?

– Нет. Кабы знал – пришиб бы Вовку. У него, у Петьки-то, не заржавеет, недаром офицер бывший…

– Позвольте, Свиридов… офицер?

– А как же! Только они скрывают это.

– Но ведь Свиридов служил в Красной Армии?

– Служил, батюшка, служил!.. И на китайской чугунке воевал от красных. Это все было. А только он – офицер белый.

Я снова присел к столу.

– Как же это стало известно, Мария Никитична?

– Слухом земля полнится… А ты разыщи, батюшка, такого человека – Лихонин его фамилие. Командир Миша Лихонин, то бишь, Михайло Михайлыч. Он все про Петьку выложит, как на ладошке…

Все это я занес в протокол, но когда предложил старушке подписать, она отмахнулась:

– Нет! Я ни с которой стороны к этим делам непричастная.

Вернувшись к себе, я прошел в одиночку, где находился добровольный узник.

– Хороший вы человек, Павлов!.. Но если будете сбивать следствие с толку, можете вправду очутиться в тюрьме. По обвинению в сознательном попустительстве Свиридову. У меня есть все основания привлечь вас за безобразия на складе, но я не сделаю этого, учитывая, что вы недавно демобилизованы и бухгалтер еще неопытный. Но, повторяю, если будете болтаться под ногами со своей неумной филантропией… У вас же мать, об этом вы подумали? Ведь помимо любви существует еще и чувство сыновнего долга. Сейчас вас освободят…

Между тем у меня на столе лежало напоминание прокурора: все законные сроки по делу Свиридова вышли.

Увы – это так. Но ведь в резерве есть еще Лихонин.

– Смир-р-рна! Товарищи командиры!..

– Здравствуйте, товарищи! Продолжайте занятия!

– Тут к вам, товарищ комбат, командир из милиции…

– Товарищ Лихонин?..

– Так точно: комбат Лихонин.

– Я инспектор Крайрозыска.

Вот что я узнал в тот день от Лихонина.

10 июля 1929 года белокитайские войска, в числе которых были две дивизии русских белогвардейцев, стали обстреливать нашу пограничную территорию. Была захвачена КВЖД.

Наркомвоенмор приказал сформировать Особую Дальневосточную Армию. Начались жестокие бои…

В те дни к командиру одной из наших частей явился небольшой отряд китайской охраны КВЖД, укомплектованный бывшими русскими белогвардейцами. Командир отряда, некто Свиридов, от имени всех принес повинную, просил применить амнистию, зачислить отряд в Красную Армию.

Так и было сделано. После ликвидации конфликта на КВЖД новоявленных красноармейцев демобилизовали. Все они стали обладателями советских военных билетов и разъехались – кто куда. Тогда-то и произошло знакомство командира роты Лихонина со Свиридовым.

– Позже я получил письмо от бывшего прапорщика Васильева, – закончил свои воспоминания Лихонин. – Тот сообщал, что их командир, Свиридов, покончил самоубийством и что якобы он, Васильев, присутствовал на похоронах. А теперь получается, что Свиридов жив. Интересно взглянуть на него…