В течение 30 марта бои продолжились, однако их интенсивность объективно спала: обе стороны были измотаны и нуждались в отдыхе. Сил на стремительные атаки не оставалось. Боеприпасы окончились, потери Добровольческой армии в живой силе становились катастрофическими: численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Младших командиров и штаб-офицеров не осталось. Окрестные казаки, видя складывающееся положение дел и явный перевес в силах у красных, начали покидать Добровольческую армию, бросая фронт, как всегда. На состоявшемся военном совете Корнилов заявил, что иного пути, как взятие Екатеринодара, у Добровольческой армии нет: отойти не дадут красные, начав преследование, осада города станет медленной агонией армии, чьи силы станут таять еще больше. Выход виделся командующему лишь в однодневном отдыхе и переформировании уцелевших полков, а затем, в окончательном штурме кубанской столицы. Командующий сообщил собравшимся генералам, что лично поведет армию на штурм города. Уставшие люди молча согласились с ним. Марков дремал, опустив голову на плечо генералу Романовскому, остальные были слишком измучены, чтобы что-то возразить на этот гибельный и бесперспективный план командующего армией. Штурм города был назначен на 1 апреля. 31 марта, в восьмом часу утра, шальной снаряд, выпущенный красными, пробил стену одиноко стоящей фермы и взорвался под столом, за которым сидел командующий. Взрывная волна бросила Корнилова в сторону и ударила о печь. Вбежавшие офицеры застали его еще дышащим. Командующего осторожно вынесли на воздух, возле него столпились адъютант поручик Виктор Иванович Долинский, Хаджиев, генералы Деникин, Романовский и несколько случайно оказавшихся рядом офицеров. В течение нескольких минут Корнилов еще оставался в живых, стоная, а затем, не проронив ни слова, затих. Деникин и Романовский приказали скрыть от армии хотя бы до вечера смерть командующего, однако эти попытки оказались тщетными. Гуль так описывает неожиданно свалившуюся на добровольцев трагическую весть: «Знакомый текинец понес из церкви аналой… Выходит бледный, взволнованный капитан Ростомов. „Ты ничего не знаешь?“ — „Нет. Что?“ — „Корнилов убит“, — глухо говорит он, — но ради Бога, никому не говори, просят скрывать. Куда-то оборвалось, покатилось сердце, отлила кровь от головы. Нельзя поверить!»[33]

Тело Корнилова было перевезено в Елизаветинскую в сопровождении верных текинцев. Там тело омыли и уложили в сосновый гроб, в который были положены первые весенние цветы. Священник Елизаветинской отслужил панихиду. Гуль трогательно описывает свой разговор со священником: «„Батюшка, вы отпевали Корнилова?“ Он замялся, и лицо у него жалкое. „Я… я… не говорите вы только никому об этом… скрывайте… Узнают войска, ведь не дай Бог, что может быть. Ах, горе, горе, человек-то был какой необыкновенный… Он жил у меня несколько дней, удивительный прямо. Много вы потеряли, много. Теперь уйдете, что с нами будет… Господи… Придут завтра же, разорят станицу…“»

2 апреля Корнилова тайно похоронили, в присутствии лишь нескольких ближайших к командующему лиц. Рядом был похоронен его боевой товарищ и бесконечно уважаемый им человек — полковник Неженцев, убитый при штурме Екатеринодара. Чтобы не привлекать внимания, могилы сравняли с землей и даже старшие командиры прощались с командующим, проходя стороной во избежание того, чтобы разведчики красных не могли определить места захоронения. По материалам следственной комиссии при командующем ВСЮР, составленным мировым судьей Мейнградом в 1919 году, станет известна картина глумления большевиков над прахом Корнилова: вскоре пришедшие красные раскопали несколько свежих могил. Были привлечены местные жители, и даже пленные. Женщина, служившая медсестрой у белых и после отхода добровольцев попавшая в плен к войскам Сорокина, была привезена в Особый отдел фронта для опознания останков. К чести ее, она отрицала, что останки принадлежали Корнилову, однако нашлись люди, подтвердившие обратное. Тело Корнилова было отправлено в Екатеринодар. Сорокин и Золотарев приказали сделать несколько фотографических снимков погибшего генерала, после того распорядились сорвать с тела китель и принялись с помощью ординарцев вешать тело на дереве. Повесив, они начали наносить ему шашечные удары; искромсав тело до неузнаваемости, пьяные командиры приказали отвезти то, что недавно было телом Корнилова, на городскую бойню, где красноармейцы обложили его дровами и соломой и принялись жечь. Посмотреть на сожжение приехали все высшие командиры и комиссары, бывшие в городе. Сжигающие, для придания храбрости, пили спирт, и в сатанинском неистовстве растаптывали медленно тлеющие останки. Спустя несколько дней в Екатеринодаре большевистские власти устроили шутовскую процессию «похорон Корнилова». Городские обыватели были обложены по этому случаю «контрибуцией на помин души».

Летом 1918 года на месте гибели Корнилова был установлен обыкновенный крест, на скорую руку сооруженный из дерева. Рядом с крестом упокоилась жена Лавра Георгиевича Корнилова, пережившая мужа всего на шесть месяцев. Когда в 1920 году на Кубани окончательно установилась советская власть, большевики сломали кресты, поставленные Корниловым, и разорили могилу жены.

Последнее сражение у Екатеринодара, данное Корниловым в последних числах марта 1918 года, стоило большевикам под командованием Сорокина и Золотарева только по официально обнародованным советским данным 5 тысяч убитых и десять тысяч раненых. Фактическое их количество было неизмеримо большим.

После смерти Корнилова М. В. Алексеев сказал Деникину: «Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам Бог!» Был издан приказ по Добровольческой армии, за подписью Алексеева, состоявший из двух параграфов. Первый извещал о кончине генерала Корнилова, а второй гласил о вступлении в командование армией генерал-лейтенанта Деникина. М. В. Алексеев сначала даже задумался о том, как подписывать этот приказ, ведь до сих пор он, как основатель Добровольческой армии не придумал себе формального наименования. Романовский посоветовал просто подписаться «генерал Алексеев». «Разве добровольцы не знают, кто вы такой?» — задал Романовский риторический вопрос основателю армии.

Красные части, не ослабляя давления на левый фланг армии, пытались теснить добровольцев. Кавалерийская бригада генерала Эрдели едва сдерживала их бешеный натиск. Моральный дух добровольцев был надломлен гибелью Корнилова, и новый командующий приказал отходить. Но куда? На юге был берег реки Кубань, на востоке несдавшийся Екатеринодар, на западе — болота… Единственное направление, которое было еще более-менее приемлемым для добровольцев, оставался север. Армия шла в неизвестность. «Впереди — никакой надежды: строевые части уменьшились до смешного: Корниловский полк сведен в одну роту; с другими полками почти то же; снарядов нет, патронов нет; казаки разбегаются по домам, не желая уходить от своих дел. Настроение тревожное, тяжелое…»[34], — описывает Роман Гуль общую атмосферу отхода.

Главной целью оставалось вырваться любой ценой и отдалиться от преследования большевиков. Тяжелораненые были оставлены на попечение медсестер и врача в станице Елизаветинской. Были оставлены деньги на питание. Пришедшие следом большевики убили свыше пятидесяти трех раненых добровольцев, и лишь 11 удалось чудом избежать расправы.

Акт Особой Комиссии по расследованию злодеяний большевиков при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России, составленный в г. Екатеринодаре 20 марта 1919 года, свидетельствует о различных случаях злодеяний красноармейцев в отношении мирного населения, раненых добровольцев и медперсонала, оставленного ухаживать за ними. В частности, в нем говорилось: «…7 апреля (1918 года) в станицу Елизаветинскую вступили передовые большевистские отряды, которые отнеслись терпимо к оставленным раненым, но затем по мере подхода других частей, особенно пехоты, раненые поверглись глумлению и избиению, и у них были отобраны деньги… 1 же апреля начались единичные случаи убийства. Так, за несколько минут до прихода большевиков в двухклассное училище туда прибежал больной мальчик, назвавшийся кадетом 3-го класса Новочеркасского кадетского корпуса. Он просил жену заведующего училищем спрятать его, но та не успела этого сделать, и мальчик остался во дворе среди детей казаков. По приходе большевиков кто-то из иногородних сказал им, что среди детей казаков находится кадет. Тогда один большевистский солдат подошел к этому мальчику и спросил, кадет ли он. Мальчик ответил утвердительно, после чего солдат этот тут же, на глазах у всех присутствующих, заколол мальчика штыком… Выяснить точное число убитых большевиками в лазаретах станицы Елизаветинской раненых и больных участников Добровольческой армии не удалось, но по показанию одного казака, закапывавшего трупы, он насчитал положенных в могилу 69 тел. Кроме того, тогда же были убиты и две сестры милосердия, из которых одну большевики бросили в Кубань, а другую, совсем молодую девушку, институтку 6 кл(асса) Веру Пархоменко, расстреляли за кладбищем станицы…»[35]. Героизм медсестер в Белой армии всегда высоко ценился их однополчанами, ибо что, казалось бы, заставляло этих юных девушек, оставивших свои семьи и дома, следовать за Добровольческой армией, выносить раненых с поля боя, терпеть бытовые неудобства, делить тяготы военных походов с мужчинами, многие из которых уже прошли по военным дорогам долгих четыре года Великой войны? Эмигрант В. Иляхинский, участник «Ледового похода», пишет, что «в Добровольческой армии сестер милосердия называли ласково по именам, часто не знали ни фамилии, ни отчества сестры, но по имени сестру часто знал весь полк…»[36]. Так он приводит историю сестры милосердия Шуры, вчерашней гимназистки 6-го класса Ростовской женской гимназии, которая «подговорила свою репетиторшу, слушательницу Высших женских курсов, и тайком отправилась на вокзал, где в это время готовился к отходу на фронт, в Батайск, эшелон юнкеров и кадет… „Возьмите нас с собой, мы будем перевязывать раненых и ухаживать за больными“. „А вы умеете?“ — с некоторым сомнением задали вопрос юнкера, видя перед собой двух юных девушек, мало похожих на опытных сестер милосердия. „О, мы все умеем!“ — „Пожалуйста, садитесь, но чтобы начальство не видело“…»