Вечером друзья вышли прогуляться. Некий «господин из Нью-Йорка», приехавший сюда с женой, посоветовал им осмотреть синагогу. Американцы, отмечает Чарлз в дневнике, «приехали сюда, не зная ни слова по-немецки, так что жизнь здесь представляется им весьма сложной».

Лиддон был не очень доволен этой поздней прогулкой — по ее окончании он записал в дневнике: «Поздно вечером Доджсон настоял на том, чтобы мы отправились на поиск Новой Еврейской Синагоги, которую нам удалось отыскать. Похоже, на постройку этого здания ушло много денег». На обратном пути друзья обсуждали вопрос о том, следует ли сохранить «правило утренней и вечерней службы».

На следующий день путешественники посетили синагогу, строительство которой на Ораниенбургерштрассе началось в 1859 году, а закончилось совсем недавно, в 1866-м. Чарлз, никогда не видевший синагогу, в дневнике подробно описывает службу:

Днем друзья отправились в Потсдам, где провели шесть часов за осмотром Нового дворца, по мнению Чарлза, еще более великолепного, чем берлинский Шлосс, личных комнат Фридриха Великого с его «письменным столом и креслом, обивка которого разодрана чуть не в клочья когтями его собаки», и церкви, «где находится его гробница — простая, без надписи, как он завещал». Особое впечатление на Чарлза произвел выстроенный Фридрихом дворец Сан-Суси: «Жемчужина города — его любимый дворец Сан-Суси; мы побродили по парку, разбитому на строгий старинный манер, с прямыми аллеями, расходящимися из центра, дивными парковыми террасами, поднимающимися одна над другой, и множеством апельсиновых деревьев».

Впрочем, роскошь архитектуры и скульптурных украшений Потсдама кажется Чарлзу излишней: «Художественное великолепие, щедро разбросанное по Потсдаму, поражает; на крышах некоторых дворцов возвышается прямо-таки лес статуй; в парке тоже великое множество статуй, установленных на пьедесталах». Однако в этом отношении Потсдам в глазах Чарлза не идет ни в какое сравнение с Берлином. В Чарлзе сказывается художник-иронист:

Воскресенье 21 июля было последним днем, который друзья провели в Берлине. Утром Кэрролл отправился на единственную в городе англиканскую службу — за неимением Англиканской церкви она проводилась в одной из комнат дворца Монбижон. А вечером, пока Лиддон был на вечерней службе в соборе, Чарлз прогулялся в городском саду, где с особенным удовольствием наблюдал за маленькими берлинцами: «Люди сидели кучками на скамьях и на ступенях музея, а дети играли. Любимое их занятие — водить, развернувшись спиной друг к другу и взявшись за руки, хоровод под песенку, слов которой я не смог разобрать. Раз они увидали огромного пса, лежащего на земле, и заплясали, напевая, вокруг него; пес был весьма удивлен этой новой игрой и вскоре решил, что не желает в ней участвовать и должен во что бы то ни стало скрыться».

Доджсон не следовал примеру большинства английских туристов, которые то ли от незнания языка, то ли из высокомерия, как правило, не общались с местными жителями. В его дневнике мы читаем: «Я встретился в саду с очень приятным немецким господином, который, как и я, прогуливался в одиночестве, и, как сумел, немного побеседовал с ним. Он был настолько добр, что пытался угадать, что я хочу сказать, и приходил мне на помощь в моих потугах говорить на немецком языке, весьма приблизительном, конечно, если он вообще заслуживает такого названия».

Чарлз утешался тем, что «немецкий, на котором он говорит, не хуже английского, который он слышит». Так, накануне отъезда путешественников из Берлина официант, принеся заказ, наклонился к нему через стол и, доверительно понизив голос, сообщил: «I brings in minutes ze cold ham»[86].

На следующее утро они прибыли в Данциг «в весьма приличном состоянии». День прошел в осмотре города, который показался Чарлзу «чрезвычайно интересным и фантастичным». Он записывает: «Улицы здесь узкие и извилистые, дома очень высокие, и чуть ли не каждый увенчан диковинной островерхой кровлей с причудливыми загогулинами и изгибами. Собор доставил нам огромное удовольствие».

В соборе они провели три часа, после чего поднялись на колокольню, откуда с высоты 328 футов (Кэрролл усердно фиксирует все цифры) открывался чудесный вид на Старый город, изгибы Мотлау и Вислы и широкую полосу Балтийского моря вдали. В храме на Чарлза огромное впечатление произвело полотно фламандца Ганса Мемлинга «Страшный суд» — «великое творение» и «одно из величайших чудес, которые мне довелось видеть». Правда, в его дневниковой записи слышится и критическая нота: «…некоторые из злых духов служат доказательством того, что художник обладал безграничным воображением; впрочем, они слишком причудливы, чтобы устрашать». Путешественники осмотрели и хранящееся в соборе великолепное собрание старинных облачений, реликвий и музыкальных инструментов, а также большую редкость — две везики[87] (футляры из гнутых металлических полос, в которых хранятся изображения Девы Марии). «Каждая пара полос, расположенных друг против друга, изображает по идее рыбу (IXΘYE)[88]. Везики подвешены на цепях в алтаре. Храм внутри весь белый с золотом, очень высокий, с множеством великолепных стройных колонн», — записывает Кэрролл.

Выйдя вечером погулять, путешественники увидали в сумерках «солдатика, стоявшего с примкнутым штыком посреди улицы». Тот устремил на них яростный взгляд, но позволил пройти, не причинив никакого вреда. «Примкнутый штык» и «яростный взгляд» Чарлз явно не одобрил.

В гостинице друзья увидели клетку с попугаем и, вспомнив, возможно, «Сентиментальное путешествие» Стерна, попробовали с ним заговорить. Они сказали ему то, что обычно говорят в таких случаях англичане: «Полли-красотка!» Попугай склонил голову к плечу и, по мнению Чарлза, задумался над их словами, но не пожелал ничего им ответить. Подошедший официант объяснил им причину его молчания: «Er spricht nicht English, er spricht nicht Deutsch».[89] «Выяснилось, что злосчастная птица говорит только по-мексикански! Так как мы не знаем ни слова по-мексикански, нам оставалось лишь пожалеть ее».