Едва закрылась дверь за Ромбергом, позвонила Татищина: «Только что оттуда, вы себе не представляете…» Из ее рассказа следовало, что входящие должны оставить упованья. Начальник отдела — дама лет пятидесяти пяти, строго и со вкусом одетая, встретила сдержанно: «Вот вы жалуетесь на то, что проверка была неполной, а, собственно, в чем?» — «В том, что не проведены очные ставки с работниками милиции, которые меня уличают, мне не дали возможности задать им вопросы». — «Хорошо, мы сейчас дадим вам такую возможность». Пригласили обличителя, было ему лет двадцать, в форме, погоны младшего лейтенанта. Конечно, опознал с первого взгляда — она, и никаких гвоздей. «В чем я была одета?» — «В пальто». — «Какого цвета, из какого материала?» — «Буду я помнить… У меня голова меньше, чем у лошади». — «Это ваша профессия — все помнить, вас этому в спецшколе учили». — «В драповом, зеленого цвета». — «У меня есть драповое пальто синего цвета, если прямо сейчас послать ко мне домой — в этом можно убедиться». — «Ну что вы, товарищ Татищина, — начальник кадров сморщилась, словно разрезанный лимон увидела, — мы тут не следствие ведем, пора понять!» — «Тогда прошу приобщить к проверке справку метеоцентра: в тот день, когда меня якобы задержали в ресторане „Российский“, температура была плюс 22 и в драповом пальто мне ходить было незачем». — «Ну уж это — ваши проблемы, в чем вам ходить. Работник милиции утверждает, что видел вас — значит, видел, нам этого достаточно».
Еще четверо слово в слово подтвердили то же самое. Когда их отпустили, начальник кадров посмотрела на Татищину долгим взглядом: «Не понимаю вас. Прокурор города уволил вас за совершение неблаговидного поступка, вы теперь пытаетесь опровергнуть — кого? Прокурора города? Вы что же, не понимаете, что в случае чего — ему из собственного кармана придется выложить вам за вынужденный прогул!» — «А вы не видите, что эти мерзавцы все врут?» — «Я вижу, что вам нужно быть лояльнее по отношению к руководству. Заберите свои умопомрачительные заявления и рапорты — и мы… подумаем». — «О чем?» — «О том, чтобы уволить вас не по положению, а по собственному желанию. Вы что же, не догадываетесь, что вернуться вы в любом случае не можете?»
«Как вы думаете, Глебов? Мне согласиться?» Что он должен был ответить? Что декабристы пошли на эшафот? Что дело прочно, когда под ним струится кровь? Но ведь все это было ТОГДА. А сегодня — это СЕГОДНЯ. И при чем тут декабристы? И какая кровь должна струиться? Турусы на колесах, красивые слова… Он долго молчал, и она кашлянула в трубку: «Что вы молчите?» — «Думаю». — «А что думать? Лбом стену не прошибешь». — «Тогда зачем вы спрашиваете?» Теперь она замолчала надолго, потом пробормотала: «Не знаю… Наверное, мучит совесть, вот и все». И вдруг Глебов понял: Господи, как же все просто, ясно как… Ведь на эшафот они шли не за чинами и орденами, не для себя шли, а для будущего, в которое верили. А для себя… Что у них было для себя? Только гордость, только сознание своей жертвенной причастности к великим переменам. Что же у нас, давно отвыкших от осмысления высоких слов и высоких истин? И давно привыкших к скучной и неизбежной атрибутике собраний и заседаний… Померкли пламенные слова, тьмы низких истин нам дороже… «Я убежден, что вы… не должны соглашаться. Мы не имеем права поднимать руки вверх». — «Тогда нас растопчут. Кому польза?» — «А Христос смертью смерть попрал». — «Вы это собираетесь написать в инстанции?» — «Нет. Я только хотел убедить вас в том, что слабость человека — если он человек — гораздо меньше его силы. Подумайте. Я жду вашего звонка».
Приехал Володя Храмов, молча протянул мятый конверт, пожал плечами: «Мне иногда кажется, что я сплю». Глебов развернул листок: бланк с гербом, четкий машинописный текст, уверенная подпись — так раньше расписывались кассиры на кредитных билетах. «На Вашу жалобу сообщаем, что приведенные Вами факты в ходе проверки подтверждения не нашли. Ваш допрос был проведен по поручению следователя оперработниками, которые вели себя в рамках УПК РСФСР». Глебов поднял глаза: «Что решили?» — «Снова писать. Знаете, не потому, что я жажду крови. Просто никогда не прощу себе слабости. Не хочу ее больше повторить. — Помолчал и добавил: — Я вам говорил или нет? Коркин меня спрашивает: почему „ампир“, „император“, если по-французски в этих словах произносится не „м“, а „н“? И смеется: вы нас необразованными считаете, дремучими, а-я-яй… Я ему говорю: может, объясните, что означает „ампирное стекло“? Это такое, говорят, которое принадлежало императору. Представляете?» — «Вы его не о том спросили, — усмехнулся Глебов. — А вот знает ли он, что означает умышленное совершение должностным лицом действий, явно выходящих за пределы прав и полномочий, предоставленных ему законом?» — «А что… оно означает?» — «Превышение власти».
Что ж, разговаривать об этом надо было, конечно, не с Володей. Но придет ли такое время, когда будет неукоснительно применяться эта статья УК? Когда самые высокие должностные лица правоохранительных органов будут нести суровую ответственность за необоснованное применение «исключительной» и иных мер наказания, за фальсификацию, попросту говоря? Когда оправдательный приговор станет не браком в работе, а высшим актом справедливости? Будет ли это когда-нибудь?
В самые трудные дни Ленин сказал, что коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. Спросить бы Коркина и его друзей — а вы-то как? Обогатили?
Какое, в сущности, несчастье, что этот призыв к разуму и свету на долгие годы стал для многих всего лишь виньеткой в докладах…
Все чаще и чаще возвращался Глебов в мыслях к, казалось бы, незыблемым, раз и навсегда заученным в далекой юности понятиям и определениям. Что есть преступление? Противоправное действие или бездействие, нанесшее ущерб личности или обществу в целом. Кто может быть субъектом преступления? Любой гражданин, достигший возраста, при котором наступает уголовная ответственность, и вменяемый, то есть психически полноценный по отношению к преступлению, им совершенному. Все очень просто, только неясно: почему этот самый субъект совершает это самое преступление? Сколько тут готовых формул! Жадность, сребролюбие, неуважение к обществу, эгоцентризм и Бог его знает, что еще! Но в любом из этих определений только поверхностный психологический срез. Ведь и социальными причинами объясняется преступление? Когда-то Глебова учили, что данная позиция относится к России прошлого и к современному капиталистическому миру. При социализме, то есть высшем, практическом осуществлении социальности, общности, — нет почвы для преступлений и нет причин, порождающих преступность. Эта точка зрения господствовала долгие годы.
Но можно ли ликвидировать то, причин чего — истинных, не придуманных — не знаешь? Риторический вопрос…
Между тем, вгрызаясь в гранит Марксовой науки об обществе, нашел Глебов странную, почти крамольную мысль — разумеется, при попытке перенести ее в окружающую действительность: «Надо уничтожить противообщественные источники преступлений и отвести в обществе свободное место для деятельности каждого отдельного человека». Ведь эта совершенно простая мысль означала только одно: причина преступности лежит в беспорядках социального устройства, в неравном распределении собственности, ведущем к антагонизму и расслоению, в невежестве и духовной истощенности определенных слоев. Конечно, нужно было еще признать наличие этого социального дна, нужно было понять, что преступление — это неосознанный протест индивида против этих самых социальных неустройств и несовершенств. И нужно было признать, что эта Марксова формула верна для всех без исключения общественно-экономических формаций, разве что для совсем уж далекого будущего перестанет она быть действительной…
Здесь Глебова занимало главным образом то, что вся противоправная деятельность Коркина и компании как раз и была, сколь ни странно, этим самым протестом.