Атака отбита, дальше поезда они не прошли, но вина Тулина очевидна. Азиньш потребовал коней и помчался выяснять. Это весьма интересно…

Обнаружилась гнусная подробность: в соседнюю деревню явился карательный отряд (крестьяне отказались дать фуражирам продовольствие), всех женщин согнали в избу председателя комбеда (как назло, он только что отобрал ее у самого богатого мужика), старух выгнали, а всех остальных изнасиловали на глазах у мужей. Потом предкомбеда отрубили правую руку (якобы офицер сказал при этом: «Чтоб больше не смог своих бумажек поганых подписывать»), деревню подожгли с четырех сторон, и сгорели в муках адских все старики и старухи. Разумеется, и малые дети тоже. Зверство и ужас, и нет слов… Оставшиеся в живых мужики успели добежать до Тулина, и ему бы, дураку, оставить на месте хоть человек двадцать с пулеметом — они бы не пропустили белых, но гнев затмил, помчались в деревню. Она уже сгорела, карательный отряд с трудом выравнивал ряды (были в стельку пьяны) и серьезного сопротивления не оказал. В плен попали два офицера и два солдата, остальных перебили.

И вот теперь Азиньш решил учинить революционный суд. В его решении я не сомневался, пленных казнят, но то, что придумал Азиньш, повергло меня в безысходное отчаяние. «Обрубить им руки, привязать каждому к туловищу и отпустить. Пусть вся белая сволочь содрогнется и поймет: пощады ей ждать не приходится…» Все закричали «ура».

Новый писарь подошел ко мне: «Остановите его». — «Это невозможно. — Я даже руками развел от бессилия. — Вы попросите Рудневу, он ее… любит и, может быть, послушает». Тем временем принесли острый плотничий топор (лезвие заточено — как меч самурая), приволокли пень (где только взяли? Видимо, человек для сладкой своей жестокости готов совершить чудеса предприимчивости), связанные офицеры стояли хмуро, молча, один попросил закурить, ему в рот кто-то сунул недокуренную цигарку, солдаты хором пели нечто вроде предсмертного псалма, все это производило впечатление жутковатого балагана. «Вера Юрьевна, в память вашего батюшки, интеллигентного человека и рабочего пропагандиста, прошу: уговорите начдива не делать подлости». Я стоял рядом и слышал все. Она резанула Пытина ненавистным взглядом: «Именно в память; отца — так тому и быть!» Удивительно… Писарь отскочил от нее, как от гадюки — и к Азиньшу: «Ты краском, а не палач!» — «А они? Им можно?!» — орал, срываясь на визг. «Они за ту Россию, в которой четвертовали и колесовали, а ты — за ту, в которой смертная казнь будет отменена навсегда! Иначе за что мы боремся? Остановись, ты грязнишь революцию!» — «Христосик…»

Что же будет? Все замерли (театр восковых фигур), в груди холодок. Но как бы он сейчас ни поступил — у меня уже есть решение. Такая революция мне не нужна. Да и вообще: Вера не любит меня, так не все ли равно, что делать и как жить…

Азиньш приказал всех повесить. Красные (отныне они для меня только «красные») отвратительные каты. Каратели дергались на веревках долго, очень долго. Где-то я читал, что до революции на виселице убивали мгновенно. Но теперь иные времена, потому что восстал брат на брата и сын на отца, и проклял Бог Россию. Они у скакали, ушли, на меня никто не обратил внимания. Я дождался темноты, влез на перекладину и срезал веревки. Потом вынул у погибших документы. Могилу рыл ножом часа четыре (промерзла земля). Положил их. Что ж… Они палачи собственного народа, но она люда и имеют право на то, чтобы их похоронили. Наверное, они были убеждены, что вернуть народ в прежнее состояние, привести к повиновению иными средствами невозможно. Каждый действует теми методами, которые находит. Это истина бытия.

Как буду действовать я — ни белый, ни красный? Белым не был — из развалившейся армии ушел в никуда, красным не стал — не принял их идеологии. Да и конечных целей тоже: меня влекла Вера, и я бездумно шел за ней. Теперь ее нет больше, и я свободен. Адьё.

…В поезд вернулся на несколько минут — я должен освободить душу, сделать нечто странное и глупое, может быть… Веры в купе нет, и я кладу ей под подушку прозрачный голубой шарф. Прощай, Вера. Прощай навсегда.

Вчера я повел Надю в Никольскую церковь, мы молились там. Я смотрел на ее лицо, оно прекрасно, когда же она разговаривает с Богом — становится еще прекраснее… Пусть мир и любовь снизойдут на ее мятущуюся душу, и мне тоже надобно успокоиться, прийти в себя. Начались эксцессы, я понимаю, любая власть чревата ими, но так хотелось, чтобы мы были властью от Бога, так хотелось… Говорил, советовал, упрашивал и доказывал: господа, остерегайтесь мщения, не пачкайте душу живую, мы с вами христиане. Со мной соглашались, меня поддерживали, было решено обратиться к Верховному с просьбой отменить смертную казнь на нашей территории в назидание нашим противникам и потомкам. Я подготовил текст, уведомил Верховного, он согласился рассмотреть — и вдруг…

Утром сообщили: группа неизвестных в офицерской форме ворвалась в тюрьму и увела арестованных учредиловцев и большевиков, участников восстания в Куломзине. Их трупы были обнаружены на берегу Иртыша. Поехал на место: голые, в штыковых рваных ранах, снег в крови, будто зарезано целое стадо свиней. Уже через час выясняю: участвовал поручик Черченко, — из конвоя Верховного. Бросился к нему — дома, пьян, разговаривает примерно так: «А ты как думал? Они наших вешают, а мы их — целовать?»

Трагическая глупость ситуации усугубляется тем, что идиоты учредиловцы добровольно вернулись в тюрьму, будучи освобождены восставшими большевиками. Ирония судьбы…

Молимся, Надя тихо спрашивает: «Спаситель искупил своей кровью наши грехи… И этот страшный расстрел — тоже?» Что ей ответить… Правду? Я не знаю ее. И отвечаю: «Не знаю…»…

…Прибыли Гаррис и Уорд, Верховный сама, любезность — нам нужно снаряжение, патроны и снаряды; они спрашивают о формах будущего правления, он традиционно уклончив: «Господа, давайте сначала одержим победу». Уорд шутит: «Мы согласны с любой формой диктатуры — кроме диктатуры пролетариата». Колчак просит Помощи против атамана Семенова, тот восстал, хочет жить вольно, грабить и убивать смело. И здесь неожиданность: оказывается, Семенова опекают японцы, поэтому нам придется примириться с непокорным атаманом. Господи… Это ведь уже развал, неужели он не понимает этого?

Они ушли, Темирева появилась из кабинета под руку с Надей:

— Милый, позволь представить тебе супругу Алексея Александровича…

Надя смущена, но держится прекрасно: «Я очень рада». Он галантно и неравнодушно подхватывает ее руку и целует: «Я не завидую вам, полковник, потому что обладаю не меньшим сокровищем, но, уверен, все остальные завидуют нам?» — смеется, слегка натянуто, впрочем. Я понимаю, он уже прочел в моих глазах осуждение и не желает разговора. Что ж, одни на один такой разговор был бы невозможен, он оборвал бы меня взглядом, но теперь, при дамах…

— Ваше высокопревосходительство, срывы и неудачи внутренней и внешней политики объясняю единственно непоследовательным продвижением главной нашей идеи.

Он пытается сдерживаться, но взбешен, желваки слегка двинулись. Пусть. Я служу ему бескорыстно и имею право сказать — это право друга и соратника по борьбе.

— В чем же неудачи, Алексей Александрович? Мы провели мобилизацию, и она удалась. Это первый признак серьезного правительства.

— Да, крестьяне — производители товарного хлеба на нашей стороне, вы дали им свободный рынок. Но Таких крестьян немного, подавляющее большинство бедны или около того, им по пути с большевиками, всеобщее владение землей Привлекательно для земледельца…

— И большевистская продразверстка тоже?

Александр Васильевич, могучая идея монархии повернет к себе самых заскорузлых, но ее надобно проводить последовательно. Если народ русский увидит, что вы за исполнение того самого закона, о котором ратовал еще Пушкин в; оде «Вольность», — мы вернем правду и право. В противном случае гибель. (Кажется, я уже готов признать конституционную монархию? Возможно… В конце концов, любая монархия лучше любой республики.)