Начав работу, он перевоплощается в своего героя. Он словно становится озорным мальчишкой и, кажется, готов „за свой счет” выкидывать фортели, лишь бы досадить важному старому господину, полисмену и другим, которые стали пугалом для маленьких ребят. В то же время наслаждение слушать, как он излагает свою точку зрения на каждого персонажа разыгрываемой маленькой драмы, как раскрывает перед своими партнерами смысл исполняемых ими ролей.

Взявшись за дело, Чаплин может проработать пять часов не отрываясь; он делает передышку, чтобы выкурить предложенную ему сигарету. Его выдержка и хорошее настроение неиссякаемы. И так продолжается, пока не подтаскивают большие белые экраны, которые восполняют меркнущий свет. Вот тогда он замечает бег часов и с улыбкой объявляет: „Отложим до завтра”.

… На другой день вы узнаете, что Чаплин собирается бросить ленту в корзину, что он одержим новой великой идеей и, захватив рыболовные снасти, отправился на остров де Каталина поразмыслить там в полном одиночестве. А несколько дней спустя технический отдел лихорадочно работает над планом новой картины”^[209].

Вдохновенный творец, Чаплин выше „золотого века” американского кино. Он выше всей истории американской кинематографии. Маленький человечек принадлежит к тем гениям, которые в области искусства появляются не чаще, чем раз в столетие. Непритязательность его комедий не должна заслонять от нас их глубину и богатство. В сущности, они своего рода завершение величайшего реалистического направления, представленного именами Мольера, Вольтера, Диккенса, Бальзака, Толстого… Сравнение с Шекспиром более спорно из-за романтизма великого трагика, который смело объемлет все знания, все формы вселенной. Чаплин остерегается всего эпического, грандиозного. По крайней мере во внешнем проявлении.

Продолжатель великих писателей-реалистов, он как бы является и завершением и началом. Но этот художник переходного периода не переступает черту, отделяющую социальную критику от социального созидания. Его можно сравнивать с гениями прошлого века (например, с Пушкиным — ему так же свойственна сдержанность), потому что великий деятель кинематографии — искусства XX века — в конечном счете принадлежит XIX веку, ценности которого он порой доводит до предела завершенности и отрицания. Истинные проблемы XX века — века социализма — стали близки ему позже. Однако они не сыграли роли в формировании его персонажа. Быть может, Чаплин — последний из гениев-индивидуалистов, последний из „гуманистов”, наделенный всем тем благородством и всем тем скептицизмом, какие только заключены в этом слове…

Глава XXXI

ИТАЛЬЯНСКАЯ КИНЕМАТОГРАФИЯ В ГОДЫ УПАДКА (1915–1920)

Когда итальянские кинопостановщики обратились к темам из жизни светского общества, представители части римской, миланской и туринской аристократии заинтересовались кинематографией и снабдили ее капиталами, актерами и статистами. Герцог Карачола Д’Аквана написал сценарий фильма „Величие и падение”^[210]:

„В наше время любой человек, стоящий на последней ступени общественной лестницы, может претендовать на высокое положение. Брошенный в схватку, он быстро учится преодолевать препятствия, а необходимость заставляет его предельно развивать свои способности.

В отличие от него человек праздный, воспитанный в роскоши, совсем по-иному представляет себе борьбу за существование; в фильме ее ведет последний и благородный представитель древнего рода Виейо. Материальные невзгоды осложняются любовными терзаниями; человек чувствует, что стареет и что от него все ускользает.

Став киноактером, герцог де Виейо влюбился в молодую актрису; перед выходом на сцену он узнает, что она ему изменила. Сначала он сдерживает себя, потом теряет самообладание. Ярость сильней его, и, рассвирепев, как раненый лев, он выхватывает шпагу и пронзает неверную…”

Для француза 1913 года душещипательная романизированная автобиография синьора герцога Карачолы Д’Акваны представляется историей эпохи „блеска и нищеты куртизанок”.

Италия 1913 года немногим отличалась от луи-филипповской Франции. Еще в 1901 году страна насчитывала 56 % неграмотных. В 1921 году численность их упала до 27 %, но после войны большинство южан по-прежнему оставалось неграмотным и жило в нищете близ громадных латифундий, принадлежавших аристократам. В отличие от Французской революции 1789 года, Рисорджименто не повлекло за собой падения крупных феодалов-землевладельцев, и их рабов по-прежнему трясла лихорадка в заболоченных местностях. Эмиграция — одни уезжали на время, другие навсегда — приняла громадные размеры, особенно на юге. Между 1900 и 1913 годами около 4 млн. итальянцев навсегда переселилось за границу; число постоянных жителей колебалось лишь между 32–34 млн.

Однако промышленность Италии развивалась бурно. Между 1902 и 1912 годами капиталовложения в электростанции и текстильные фабрики возросли в четыре раза, в металлургию и машиностроение — в пять раз. Италия выходит на второе место в мире по производству искусственного шелка — отрасль промышленности столь же новая, как и кино. Быстро растет количество рабочих, но почти исключительно на севере страны, юг по-прежнему остается полуфеодальным-полуколониальным. Сразу же после войны в стране насчитывается 5 млн. человек, занятых в промышленности, 10 млн. занято в сельском хозяйстве (1921)…

После Рисорджименто появилась хищная, жадная буржуазия-победительница. Она воскрешает воспоминания о Римской империи и втягивает нищую страну в колониальные войны, подчас приносящие одни беды. Сытые великие державы выслушивают свысока итальянские требования и уступают самое большее крохи от своего стола. Часть аристократии разорена или разоряется. Но другая часть, идя в ногу со временем, не без успеха занялась финансовыми и коммерческими делами, заключив союз с крупной буржуазией, и образовала финансовую олигархию. В экономике страны вспышки чередуются с глубокой депрессией, все это скорее обостряет, чем сглаживает различия в уровне промышленного развития прежних независимых областей, собранных без малого за полвека в единую Италию.

Постоянно свирепствует безработица, ее последствия трагичны. Громадная резервная армия позволяет снизить уровень заработной платы в два-три раза по сравнению с Францией. И в самых передовых странах итальянские эмигранты получают за свой труд меньше других. В 1913–1914 годах умножаются забастовки, причем они нередко принимают политический и антимилитаристский характер. Но уже в 1912 году некоторые социалистические лидеры, такие, как Биссолати, поддерживают колониальную войну в Триполитании.

Золя описал Рим конца века как полуфеодальную столицу — она задыхается в миазмах болотистой равнины и обязана своим блеском королю и папе, духовенству и министрам, между тем как огромные недостроенные дома стали цитаделями безработных, простых людей, подобно Колизею времен падения империи.

Но вслед за этим для Рима наступает пора пробуждения, и он доказывает свою жизнеспособность, отобрав в 1914 году звание киностолицы у Турина — города банкиров, машиностроения и искусственного шелка. Неуверенность и алчность отличают богачей, наживших огромные состояния на вечной нищете полуострова, далеких от важного спокойствия буржуазии эпохи Луи-Филиппа. Они вкладывают капитал в новые отрасли промышленности в надежде опередить иностранных конкурентов и утвердить свое господство в производстве вискозы, в химии, электротехнике, автомобилестроении, в кинопромышленности… Это „дерзание” отражается на литературе и искусстве. В 1910 году в промышленных центрах Северной Италии — в Милане и Турине (где „просвещенная” буржуазия покровительствует искусствам) — рождается футуризм, который стремится завоевать мир…

Передовое развитие некоторых индустриальных районов, феодальные порядки, близкие к порядкам на Балканах и в Африке, в ряде сельских областей, — таковы противоречия, характерные для этой кипучей страны; они сказываются даже в ее внешней политике. Италия времен Криспи была в начале века основой в Тройственном союзе с Германией и Австрией. Затем, когда исход войны, казалось, определился, итальянская буржуазия сделала удачный ход. 24 мая 1915 года, после многих месяцев нейтралитета, хорошо рассчитав, Виктор-Эммануил объявил войну Германии и Австрии — своему старому исконному врагу…