Заблудились?

— Нет. Это Старо Място. Я узнала. Но — матка боска! — что от него осталось! — ужаснулась Ванда с побелевшим лицом.

Ничего не осталось. Даже щебенки меньше, чем на магистральной улице, по которой шли армейские машины.

С другой стороны неширокой площади стояли красные коробки трехэтажных узеньких домиков со слепыми рамами окон. По этим коробкам или, может, по каким-то забытым воспоминаниям — видел в книгах — я представил красоту древнего города, и у меня тоже сжалось сердце, я вдруг понял ценность всего, что так безжалостно уничтожено. И Ванду понял глубже, приказал себе: ни одним словом не оскорбить ее чувств. И Лику понимал, в глазах которой затемнел страх.

(Когда через двадцать лет я приехал в Варшаву и увидел восстановленное Старо Място, то очень удивился, что именно такой площадь представилась в пасмурный февральский день сорок пятого. Чудеса человеческой фантазии!)

Уцелевшие скелеты домов огорожены колючей проволокой. На больших жестяных листах надписи по-польски и по-русски: «Не ходить! Не копать! Мины!» Там, где в щебне много металла, миноискатели мин не выявляют. Но, несмотря на предупреждение, в руинах, не обнесенных проволокой, копошились люди. Не организованные рабочие, убиравшие щебенку на улице, а унылые одиночки, тени тех, кто жил здесь столетия назад; такое впечатление возникло, наверное, потому, что некоторые из этих мужчин и женщин были одеты в старомодные сюртуки, пальто, шинели. Кто они? Жители больших домов? Искатели сокровищ? Что они могут найти? Свое имущество? Древние клады?

Попросил Ванду расспросить их. Она охотно и долго говорила с ними, но ничего определенного они не сказали. Возможно, их настораживало знание советским офицером польской истории. Пусть бы Ванда не похвалялась этим! Нашла где лекцию читать!

Снова сигнал тревоги. В городе ее объявляли тревожным звоном больших колоколов на каком-то уцелевшем костеле. На этот раз «юнкерсы» прорвались. Знакомый гул моторов. Но ни один из них не отважился пикировать из-за облаков. Бомбили вслепую. Мосты. Там тяжко ухали разрывы. «Не могут они миновать Пражской станции. Такое скопление эшелонов!» — с тревогой подумал я. Но обрадовала плотность зенитного огня. Били десятки батарей и с того, пражского, и с этого берега. Такой плотности, пожалуй, не было и над Мурманском, в сорок втором, когда по приказу Главнокомандующего туда бросили из-под Москвы целую дивизию ПВО.

Осколки снарядов сыпались из облаков с угрожающим свистом, шлепались в руины, с шипением пробивали лед на реке. При таком огне можно погибнуть от осколков собственных снарядов; на батареях все обязательно надевали каски, и то случались раненые.

Поляки, копавшиеся в щебне, исчезли при первом ударе колокола. Видимо, неподалеку знали убежище. Я приказал девушкам спрятаться. Но Ванда и бровью не повела. Куда спрятаться? Ни одной крыши.

— Пошли в Королевский палац!

— Ну, Королева, лихо на тебя!

Под залпы батарей и свист осколков мы нырнули в какой-то переулок и через минуту очутились перед руинами, поразившими как ничто до этого.

По остаткам толстых стен, по горам кирпичного боя, по сплетению искореженного железа видно было, что разрушено не обычное строение — великий памятник архитектуры. Разрушен сознательно, направленными взрывами. Никакая бомбардировка, никакой артобстрел не могли так основательно уничтожить величественное сооружение.

Ванда застонала и… упала на колени. Меня ее артистический жест не на шутку разозлил: нашла место и время демонстрировать свой польский патриотизм!

«Перед кем? Передо мной? Перед Иванистовой? На пожарищах Мурманска, перед руинами Петрозаводска ты не падала!» — возмущенно подумал я. Разгневало и другое: из-за ее штучек можно нелепо погибнуть. Но если честно, испугался я не за себя и не за Ванду — за Лику: она одна озиралась и бледнела от близких ударов осколков. Ее поведение было естественным, под таким огнем ей не доводилось быть. Но и нам, обстрелянным, глупо рисковать — подставлять голову под свои осколки.

— В укрытие, черт возьми! В укрытие!

Схватил Ванду под мышки и, не обращая внимания на предупреждение «Не ходить! Не копать! Мины!», побежал по широкой расчищенной лестнице вниз. Должны же во дворце быть какие-то подземелья, подвалы! Действительно, мы сразу попали в узкую галерею, над которой сохранилось тяжелое потрескавшееся перекрытие. Но в этот момент смолкли батареи. Все сразу. Бухнула близко одинокая пушка: такие запоздалые выстрелы — предмет издевок и шуток зенитчиков.

Ванда, ослабив ремень, обтянула шинель и — вот чертова девка! — игриво улыбнулась, явно довольная:

— Товарищ младший лейтенант! А хватать так девушек в армии не позволено. Это вам не на деревенской вечеринке. Лика! Видела, как он схватил меня? Стыд какой! — И удовлетворенно провела по груди. — Даже больно. Пожаловаться, что ли, майору на такого хулигана?

— Пошла ты! Тебя не так нужно было схватить! Распласталась… Перед чем? Перед камнями.

Игривый блеск в карих глазах мгновенно сменился гневным:

— К твоему сведению, товарищ комсорг, это — священные камни.

— Все, сделанное королями, для тебя — священно, — съязвил я.

— Не королями, а народом. Народом! Тебя нужно просвещать на этот счет?! — Эх ты, комиссар! — И, пренебрежительно оттолкнув меня, прошла по галерее дальше. Лика за ней.

Я остался на месте. Девчата могли отлучиться на какое-то время по естественной надобности.

Галерея была недлинная и нетемная: с того конца тоже цедился свет. Девичьи силуэты растаяли не в темноте — в свете дня, хотя и облачного, но на удивление яркого, такая яркость пасмурных дней начинается с предвестья.

Ожидал я своих спутниц спокойно. Вначале даже довольный — дали возможность постоять одному в темной нише. Да и без часов я умел точно определять время. Долго они отсутствуют. Очень долго… Давно пора возвращаться назад. Продолжал тревожить налет: бомбы могли упасть на станцию, где наш эшелон. Могли повредить мост. Пока его отремонтируют… Надолго движение, конечно, не остановят. Однако же не позиции занял батальон в Праге, на колесах стоит, и сам Кузаев не знает, когда двинем дальше на запад.

Встревоженный, бросился в ту сторону, куда пошли девчата. Выскочил во внутренний двор бывшего дворца. Под ним, наверное, взрывали подземные ходы, было много провалов. И тут меня охватила паника: как я мог отпустить их одних! Такая фанатичка, как Ванда, вполне может забраться в подземелье.

Позвал:

— Ва-а-нда! Ли-и-ка! Жму-ур! Ива-анистова!

Глухо, тихо, если не считать звуков со стороны: далекого шума машин, свистков паровозов, голосов на ближайшей батарее, говорили там по-польски — польская батарея.

Я бросался из стороны в сторону, в каждый проход среди руин, в каждый закуток, галерею. Полез на гору щебня. Наскочил на минеров. Спросил у них: не видели ли они здесь двух девушек — младшего лейтенанта и ефрейтора? Сержант, игнорируя субординацию, накричал на меня:

— А что вам здесь нужно? Какой черт вас носит? Чтоб духу тут не было! Приказа не знаете?

Приказа я не знал. Но если бы и знал, все равно не мог оставить страшные руины, не найдя девчат! Спустился назад, в галерею, где ожидал их. Нет. Снова звал, не обращая внимания на злого минера, пригрозившего вслед, что отведет в комендатуру, если буду шляться здесь; другой минер, остряк, пошутил язвительно и мрачно:

— Брат наш с девчатами королевские спальни разыскивает. А мы с тобой, сержант, костлявую ищем. Ох, наскочим мы на нее!

Напоминание о смерти резануло сердце. Охватило отчаяние при мысли, что Ванда и Лика могли погибнуть. Самому мне зачем жить потом, если люди… девушки… матери будущие погибнут по моей вине! Из-за моей беззаботности — одному остаться захотелось! — нерадивости, мягкотелости. Слизняк, а не офицер! Тебе поручили их охранять. А она, Ванда, ошалевшая националистка, вела себя возмутительно. На черта ей был этот дворец!

Но теперь-то я не мог оставить его. Забрался даже в подземелье. Звал там. Очутился в кромешной тьме — без фонарика, без спичек. Наскочил на какие-то ящики. Споткнулся. Упал. Разорвал брюки, расшиб колено, исцарапал руки. Добрался до места, где над головой бурлила вода. Не сама ли Висла? Сейчас обрушится… Тут стало жутко. Едва выбрался назад.