Данилов молча надел шинель, подпоясал ремень с пистолетом. Мое присутствие как бы игнорировал.

— Так можно взять Иванистову? Буркнул:

— У тебя же приказ командира дивизиона.

— Спасибо.

Повернулся ко мне, лицо его обрадовало: нормальное лицо — красивое, веселое.

— И замечание тебе, товарищ комсорг. В театр не берут, в театр девушку приглашают.

— Спасибо, Саша. Ты гжечный кавалер, как говорит Ванда Жмур. Между прочим, она о тебе так сказала. Меня она называет белорусским лаптем.

— Она любит тебя.

— Ты уверен, что это любовь?

— Ванда сама сказала мне.

— Рекламщица!

— Скажи, Павел, это выдумка Шаховского?

— О чем ты?

— Приглашение… самой красивой…

— Нет. Если честно — Кузаева. После приезда жены он добрый.

— Добрый… — Скулы у Данилова снова напряглись, и я поспешил распрощаться, не трожь лихо, пока тихо.

Хотя времени у нас еще хватало и дорога недалекая — от батареи до театра километра три всего, мы почти бежали. Такой темп задала Лика. Но она же и запыхалась. Одышка ее не понравилась: здоровое ли у девушки сердце? Призывная комиссия не очень вслушивалась. Да и Пахрицина могла не обратить внимание, если рядовая не жаловалась. Почистить дальномер — нагрузка небольшая. Снаряды, слава богу, девчатам не приходится грузить, с такими стрельбами на каждой батарее хватит боевого запаса на год.

— Что вы так запыхались, Лика?

Она остановилась, в-вечернем полумраке лицо ее показалось неестественно белым.

— Это от счастья, товарищ… Это от счастья, Павел.

Я сам, только мы вышли за позицию батареи, попросил ее обращаться в этот театральный вечер не по уставу.

— Вы не представляете, какая я счастливая. Письмо от папы… Подписан мир. Мир! Павел! Какое счастье! Какое счастье!

Я скептически отнесся к ее радости по поводу подписанного с Финляндией перемирия. В офицерском зале столовой я склонялся к мнению тех, кто считал слишком почетным выход финнов из войны безнаказанными. Не зная деталей соглашения, офицеры высказались о необходимости требования суда над военным правительством.

— И я иду в театр! Боже мой! Я так растерялась, когда вы пригласили. Я испугалась, что это шутка. Злая. Простите.

Испуг ее я заметил там, в казарме.

Был час «личного времени». Я знал, что девчата используют его для мытья головы, стирки, шьют, штопают чулки — самое слабое в девичьем обмундировании. Кум стонет: «Горят они у них, что ли? К портянкам нужно вернуться». Несчастный портяночник!

Я постучал.

— Айн момент! — крикнула Таня Балашова по-немецки. И тут же приоткрыла дверь, полураздетая, в одном бюстгальтере, в панталонах. Окинула, стукнула дверью, пискнула: — Девчата! Павлик!

Зашелестели, зашаркали. Одна минута — и:

— Можно! Я вошел.

Девчата стояли каждая у своей кровати. В сапогах на босые ноги. Не у всех, правда, гимнастерки застегнуты, ремни перевязаны. Одна Таня в сапогах, в юбке, но без гимнастерки, держала ее в руке, прикрывая грудь. Делала, хитрунья, вид, что не успела надеть. Но явно нарочно «не успела». На Таню даже Данилов летом жаловался: «Позволил позагорать. Все попрятались. А она разлеглась перед батареей и бюстгальтер сняла, бесстыдница. От такого зрелища любой парень завоет».

Старшая в комнате — санинструктор Валерия Грекова. Она попробовала доложить:

— Товарищ младший лейтенант! Расчеты прибора…

— Вольно, вольно. Занимайтесь своими делами. Политинформации не будет.

— Жаль! А мы так любим вас слушать! — сказала та же Таня, маленькая подхалимка, не однажды удиравшая с политинформаций.

У меня заняло дыхание от необычности миссии. Давно уже я так не волновался. Как пригласить? Как обратиться? Может, вызвать на улицу? Дескать, комбат требует. Позорная трусость. Да и видеть они могли в окно, что Данилов пошел в штаб.

Проглотив воздух, я шагнул к Лике, самой аккуратной среди девчат — гимнастерка застегнута.

— Лика, я приглашаю вас в театр.

Ахнули, по-моему, все — в один голос. Лика побледнела. А Таня выскочила вперед, стала между ней и мною и сказала бесцеремонно, фамильярно, настойчиво:

— Пригласите меня, Павлик.

— Ефрейтор Балашова! — Но тут же понял нелепость окрика: к одной — Лика, к другой — уставная строгость. С Таней мы с сорок второго служим, пуд соли съели, подразниться она умеет, но я знал, что не один наглец по морде получил от нее. — Таня, я уже пригласил Лику.

Тогда она отпустила гимнастерку и выставила свои упругие грудки — словно фиги показала, сразу две.

…На городской улице недалеко от театра Лика снова остановилась. Вновь тяжело дышала.

— Вы знаете, почему я еще волнуюсь? У меня есть просьба к вам. Но я боюсь… я боюсь, вы откажете. Не откажете?

— Сегодня я вам ни в чем не откажу. Подвела моя галантность!

— Позвольте мне зайти на квартиру и… надеть платье. В театр же идем! В театр, и я такая счастливая. Я хочу быть в том платье… Я буду красивая в нем.

Вот так просьба! Озадачила. Чего угодно ждал, а о таком не подумал. Имею ли я право? Что скажут Кузаев, Тужников?

Она затихла — совсем не дышит. Затаилась. А я, видимо, долго молчал.

Ах, была не была. «Чего не сделаешь для женщин!» — часто повторял Колбенко, утверждая, что это из Бальзака. Не съедят же меня за то, что я позволю девушке на один вечер, в театр, заменить форму на платье. Подумаешь, крамола!

— А это далеко? Успеем?

— Вот здесь, — показала Лика на трехэтажный дом, у которого мы стояли.

— Тут ваша квартира? И кто в ней?

— Никого. Ключ у соседки. Если вернется отец… Я схватился за соломинку:

— Платье под шинель?

— Я возьму накидку. Подождите. Я мигом. Порхнула в подъезд.

А меня охватил страх. Мелькнула нелепая мысль, что Лика дезертировала. И я буду за это отвечать. Да нет! Нет! Сейчас она вернется! Но все же здесь есть «внутреннее дезертирство» — от формы, как бы унижение ее, формы красноармейской, такой прославленной. Словом, столбик моего приподнятого настроения упал до нуля. Воистину подвела тебя галантность, товарищ комсорг.

Выскочила она из подъезда действительно очень быстро, минут через пятнадцать, — и я охнул от удивления и восхищения. Сгустилась уже чернота осеннего вечера, однако я рассмотрел появившееся чудо. Раньше я не видел той ее красоты, которую сразу разглядел Колбенко и другие. Девушка как девушка, в гимнастерке, в юбке, в сапогах — как все. А тут — что-то необычное. Появилась она без пилотки, и льняные волосы ее, казалось, излучали солнечный свет. Даже на улице посветлело. От волос и от белой накидки. Удивительная накидка — как пончо без рукавов, из тонкого сукна. (Потом она объяснила, что ткут их в Исландии.) А из-под накидки — длинное темное платье. По деревянному тротуару стукнули тонкие каблучки.

«Быстро же она «дезертировала». Когда успела?» — уже без всякого страха весело подумал я.

— Вот теперь я театральная.

— Вы демаскируете весь город, Лика. Вы как фонарь на тысячу свечей.

Она засмеялась, выдавая привычку к комплиментам.

Театральное фойе ослепило светом и оглушило музыкой. Играл военный оркестр. Танцевали. Офицеры и женщины. Руководители республики и начальник гарнизона не просто открывали театр, они устроили праздник победителей — тех, кто выбил из войны еще одного союзника фашистской Германии. В буфете можно было купить стакан портвейна и пирожное из пшеничной муки — без карточек. (Я, конечно, не попробовал лакомства, не до пирожного мне было. А Лику угостил Шаховский.)

Чтобы не пробиваться сквозь танцующих, мы с Ликой остановились у двери.

Смолкла музыка. Люди отхлынули в глубь фойе. Но тут же я заметил… нет, скорее, ощутил всем существом своим, что почти все взгляды со всех сторон скрестились на нас, как лучи прожекторов на пойманной цели. А тут еще Лика артистическим жестом бросила мне на руку свою необычную накидку и сказала, как мне показалось, слишком громко:

— Отнесите в гардероб.

Но я повернулся к ней и осмотрел с тем же интересом, с каким смотрели на нее — не на меня же! — наверняка все. А потом я оглядел других женщин и сразу отметил разницу между ними и Ликой. Немало женщин было в штатском. Даже знакомые врачи и сестры из госпиталя, размещавшегося рядом с нашей третьей батареей. Но ни у одной из них не было такого шикарного платья, как у моей спутницы. Вишневый рубин! А пошито как! Видимо, лучшей портнихой. Вернувшиеся из эвакуации были одеты вообще бедно, убого: в довоенные поношенные платья, юбки, кофточки, обуты в стоптанные туфли. На врачах были новые платья, из богатой трофейной ткани, но шили они их явно сами, военные мастерские вряд ли брали такие заказы. А вот на офицерах, в том числе и на женщинах, кители, как говорят, с иголочки. Сияли золотом парадные погоны.