— Даю слово.

— Мой муж — Виктор.

— Масловский?!

Ха-ха! Мой земляк, мой друг! Злейший, как полагали, женоненавистник в дивизионе. Как он гонял бедняжек прибористок! Как они боялись его! Офицеров так не боялись. Ай да Витя! Ай да мастак! В свободные часы пейзажи писал на холстах от старых мешков. Философские книги читал. Намастачил.

Стало до невозможности весело. Солнце выглянуло. Ветер потеплел. Машина притормаживала. Справа потянулось озеро. Можно и остановиться, пообедать. Схватил Глашу за голову, притянул, поцеловал в лоб, весело крикнул:

— Черти вы полосатые!

Радость моя взбодрила девушку.

Жаль, Старовойтов не остановился у озера. С каким наслаждением и радостью, удивляя лейтенанта, шофера своим настроением, выпил бы я чарку обещанной водки за Глашино счастье. Витька поросенок, что так таился, но человек он серьезный, глубокий. И верный.

Дай, Виталий, чарку! Заснул ты там, что ли?

Дорога, как и большинство довоенных дорог в северных лесных краях, петляла между скалистых холмов, озер, болот. А тут попался прямой отрезок, версты три-четыре, — как стрела в просеке соснового бора. Просека широкая, метров по сто по обе стороны дороги, — вырубили оккупанты в страхе перед партизанами.

Километра за полтора впереди нас шел какой-то высокий фургон — ремонтный или санитарный.

Через несколько минут за этой машиной, над самыми верхушками сосен появился самолет. Шел на нас. С носа силуэт нелегко узнать, потому я, старый зенитчик, даже и не подумал, что это вражеский. С лета сорок первого не видел их на такой высоте — буквально прессует дорогу. И вдруг в том месте, где только что виднелся фургон, взвился черный султан. Бомба!

Я взвалился на кабину, забарабанил кулаками по верху:

— В лес! В лес! В лес!

Куда в лес? Ни одного съезда. Ни одной прогалины среди густых пней и всходов молодого осинника. Нигде не проскочим. А главное — время. Что значит «мессеру» полтора километра? Он приближался со скоростью снаряда. Шел в лоб, будто хотел таранить нашу машину. Вижу шлем, глаза пилота, его руки. Нажимает гашетку?.. Чего ждать? Штурмовочной бомбы? Или очереди крупнокалиберного пулемета? Навалился на Глашу, прикрыл ее собой. Пулемет! Я помню это глухое бомканье сквозь гул моторов. С первых дней войны помню, когда они обстреливали батарею. Над нами взвихрилось облако. Чего? Боже мой! Мука! Он прошил мешки. Значит, пули пробили ящики со снарядами. И мы не взлетаем в воздух? Мы живы?

— Глаша! Глаша!

— Ай!

— Не поднимай голову!

Можно действовать по команде «Воздух!»: бросить машину, разбежаться, укрыться где кто сможет. Но у нас нет той необходимой минуты, чтобы остановить машину, выскочить из нее, добежать до леса.

Шофер было затормозил, видимо, с таким намерением. Но я снова бросился на кабину, повис над боковым стеклом, увидел побелевшее лицо Старовойтова.

— В лес! В лес!

Я слышал «мессера», за соснами. Он заходил для новой атаки. Вот он, уже впереди! Снова — в лоб!

Фашист накрыл машину своей тенью с высоты нескольких метров. И, кажется, не стрелял. Может, его удивила мука? Машина тянула белый шлейф пыльной завесы. Нет, опытный ас, он уверен, что одинокая беспомощная трехтонка — жертва явная. Ничто не помешает расстрелять нас, когда ему захочется. Так почему бы не поиграть? Не потренироваться, не нагнать страху, не прицелиться? У стервятника азарт охотника.

Проскочили мимо перевернутого горевшего фургона.

В третий раз «мессер» зашел сзади, и пулеметная очередь высекла искры на булыжнике перед самым капотом машины. Чуть-чуть — и срезал бы кабину.

Для очередного разворота, чтобы лечь на курс, с которого невозможно промахнуться по такой цели, как встречная машина, пилот залетел далековато.

Шофер с опозданием принял тактику зигзагов: бросал машину от обочины к обочине. Возможно, в той паузе как раз была минута, чтобы оставить машину. Но, скорее всего, Старовойтов не мог пойти на это. Как капитан тонущего судна. Честь офицера. Я со страхом думал: только бы не лопнула веревка, в которую мы с Глашей вцепились до посинения пальцев. И тянул носом воздух: не горят ли снарядные ящики?

«Мессер» вынырнул из-за сосен на повороте дороги и, казалось, не летел, а бежал по брусчатке, как по летному полю, заторможенно, плавно… До ужаса медленно. Всё! Игра в кошки-мышки окончилась. Теперь он не промахнется.

Страха за себя не чувствовал. Страх за Глашу: как спасти ее? Как? Готов был умереть трижды, только бы знать, что она уцелела, чудом уцелела. Мелькнула мысль: расцепить пальцы и выброситься вместе с ней за борт.

Но бандит расстреляет и машину, и нас, даже если и не разобьемся насмерть.

Сколько же секунд жизни осталось? Пять? Три? Нет, не медленно он приближает нашу смерть. Молниеносно. Что это? Взрыв? Бросило в сторону, вверх. Я повис в воздухе. Но тут же плюхнулся на мешки. Через минуту сильный удар в спину. Не сразу сообразил, что шофер круто повернул машину на лесную дорогу. В самый последний миг — перед встречей с пулеметами «мессершмитта». Неужели спасение? Не сразу поверилось. Моя мать сказала бы: как бог послал вам этот съезд, эту дорогу.

Действительно, спаслись! Не имея бомб, самый фанатичный ас не рискнет атаковать одинокую машину пулеметным огнем. Побоится пикировать на лес — из такого пике можно и не выйти.

Противно и злобно ревел мотор где-то сзади, на шоссе.

— Гла-а-ша! Живем! Держись крепче!

Шофер наш, со страху или от радости, гнал машину по лесной дороге с бешеной скоростью, с большей, чем по шоссе. Ветви деревьев стегали нас с Глашей по голове, по ногам, по спине. С меня сорвало фуражку. Прорвало мешок с пшеном. Разбило ящик с консервами, и банки летели на поворотах во все стороны, тоже больно били по нас. Подбрасывало на корнях так, что снарядные ящики гремели о дно кузова.

Живем! А живем ли? Удрали от фашиста — можем легко повиснуть на первом сухом суку. Проткнет насквозь. Можем взорваться на собственных снарядах. Врежется машина в дерево… Да и еще одно: явно же есть простреленные снаряды, из которых вытекает порох, как просо. Одна искра от лязга рессор — и в небо, к ангелочкам.

— Старовойтов! Виталий!

Разве услышит? А головы нельзя поднять — снесет ветвями. Так все же мешки и ящики немного прикрывают. Но это до первого большого сука… до склоненного дерева, которое смахнет и мешки, и нас с Глашей.

— Куда он гонит? Куда? Идиот! Не слышно же «мессера», улетел. Не поднимай голову, Глаша!

Она повернула ко мне радостное лицо. Неужели не осознает опасность? Хотя страха в ее глазах я и там, на шоссе, не видел. Странный народ женщины: могут поднять визг из-за мыши, а через час, при взрывах бомб, спокойнее мужчин выполняют свои обязанности на приборе, в орудийных расчетах. Глаша всегда была такой.

— Не поднимай голову, черт возьми!

— Ух, гроза! Не дай бог такого мужа!

Она еще способна шутить! Слышали? Она шутит.

Завизжали тормоза. Взвихрились остатки муки. А разбитый ящик освободился от веревки и перелетел через наши головы. Даже ящик мог убить. Ну, везет!

Я поднялся. Действительно, везет невероятно. Машина остановилась в десяти шагах от обрывистого берега порожистой реки. Близко, очень близко была еще одна возможность принять смерть — в холодной купели. Из горячего — в холодное.

Ни Старовойтов, ни шофер не вылезали из кабины. Шок?

Глаша первая, с беличьей ловкостью, соскочила на землю — умело, мягко: одной ногой — на колесо, другой — на мох. Однако все равно из волос ее, из-под шинели посыпалось пшено. Она взъерошила волосы рукой — крупа сыпалась, как из сита. Засмеялась:

— Сколько каши!

Перегнувшись, я заглянул из кузова в кабину. Ехали — владел страх, а тут вспыхнул гнев на лейтенанта и водителя: о своих шкурах думали, а на нас им было наплевать! Выдал им, не обращая внимания на женщину:

— Эй, вы там! В штаны не наложили со страху?

А Глаша сбросила шинель и теперь уже отрясала муку, на диво густо набившуюся за воротник гимнастерки. Расшпилилась так, что виден был бюстгальтер, и вытряхивала муку из-под гимнастерки. И снова смеялась. Нет, не похоже на истеричный смех.