— О, старые друзья!

Соскочил на землю.

— Твои девчата забавляются с автоматами или детки за войну подросли?

— Нет, это, видимо, охрана завода. А вы по-иному не можете, как только палить из пушки?

— Нас в Польше трижды обстреляли. Четырех человек потеряли без боя. Обидно до слез.

— А ну, ребята, гляньте: живые ли там деды? — приказал своим Кузаев.

Испуганных до смерти караульных, из которых мгновенно выветрился дух трофейного шнапса, нашли в подвале, куда они скатились после разрыва снаряда на втором этаже. К счастью, никого из них не убило, не ранило. Посмеялись над неудачливыми охранниками, «отмерили» им гауптвахты на «полковничье право». А потом Сивошапка обратился к Кузаеву.

— Гостей принимаешь, майор? Поночуем под охраной твоих зениток. А тем временем подтянутся мои архангелы. Отстали. Боевые батальоны я пустил по другой дороге. А мне, ангелу, нужно появиться завтра пред светлые очи самого Зевса, получить место в раю.

Веселый человек полковник, любитель мифологии. Даже мне понравился, хотя я не забывал возмущение Антонины Федоровны и свое собственное против того, как он «покупал» Ванду и Лику.

Не мог Кузаев отказать в ночлеге людям, в танках «отбивших все поляныци» — от высоких библейских и греческих мифов полковник с видом парубка-остряка запросто переходил к такому же высокому запорожскому фольклору.

Двор заполонили танки, наполнив приречный воздух крепким настоем выхлопных газов и горячего металла.

Задымила наша кухня — варили гостям ужин. Но не солдатской же едой угощать командира бригады. Тут уж старались, как говорят, не ударить лицом в грязь. Запыхтел движок, офицерскую столовую залил свет хрустальных люстр. Стол сервировали не дежурные по кухне бойцы — Антонина Федоровна и Мария Алексеевна.

Колбенко пригласили на ужин. Меня нет. Я не обиделся. Привык к армейской субординации. Меня, конечно, интересовал этот необычайно молодой чуть ли не мой ровесник, полковник, безусловно, легендарный, иначе не присвоили бы ему звание Героя.

Колбенко, как локатор, улавливал любые оттенки моего настроения.

— Хочешь, я скажу Кузаеву, чтобы и тебя пригласили. Испугался: всегда боялся упреков в нескромности.

— Что вы, Константин Афанасьевич! Но нужно! Прошу вас…

— Не нужно так не нужно. А я скажу тебе честно… пойду и врежу — первый раз за войну. Можно позволить себе? За танкистов. Они щит и меч. Им достается.

— Только не задирайтесь с Тужниковым.

— Не бойся, мой мальчик. Я под градусом делаюсь добрейшим человеком. Когда меня доводили до белого каления, Оксана просила: «Выпей, Костя, чарку».

Я остался. Читал, обрадованный появлением электричества, что не часто бывало, только при боевых тревогах, но тогда не почитаешь: за мною была закреплена обязанность — руководить связью с постами ВНОС[11].

Читал я в те дни запоем. Ребята в имении какого-то фона обнаружили целую библиотеку русских книг с грифом Гомельского пединститута. Кроме того, что я добрался до серьезных книг, они волновали еще и как встреча с родной Белоруссией, более того, с моей мечтой: я твердо намеревался после службы в армии поступить в Гомельский институт — ближайший к дому — и мог бы уже два года читать эти самые книги. Судьба распорядилась встретиться с ними вон где — в Германии. Оприходывая находку, я сам сочинил приказ командира дивизиона, в котором записал, что по возвращении домой книги будут переданы их владельцу — институту. Кузаев покачал головой, подчеркнул этот пункт, но приказ подписал.

В дверь деликатно постучали, этот «почерк» я знал еще с Петрозаводска — так просила разрешения войти Женя Игнатьева.

Сразу заметил, что ей хочется сообщить нечто необычное, но она явно не находила подступов к теме. Листала книги, сказала, что читает в третий раз «Войну и мир».

— Женя, что случилось?

— Они пригласили на ужин Ванду.

Странно, почему это взволновало ее? Меня совершенно не тронуло. А почему бы и не пригласить одного младшего лейтенанта-девушку, знакомую Сивошапки еще по Варшаве? В присутствии жен командира и начальника штаба, не сомневался я, будет сохранена самая высокая офицерская порядочность — рыцарская.

— Она будет идти одна по огородам. А уже ночь. Давайте встретим.

Вот добрая душа — чем она встревожена! Зная Женино отношение к Ванде, я был тронут ее заботой и охотно согласился встретить свою нареченную.

Встретили Ванду на полдороге от батареи к штабу. Она таки заплутала в «клетках» — сетку порвали где нужно и где не нужно, а вчерашний дождь расквасил тропинку.

Появление наше с Женей и обрадовало и встревожило Ванду, взволнованную неожиданным вызовом в вечернее время.

— Зачем меня вызывают?

— Тебя захотел увидеть Шапка.

— Какая шапка?

— В погонах полковника.

— А-а, Сивошапка! — Ванда засмеялась, успокоенная. — Женя! А он ревнует, правда? Как сказал, слышала? Ша-апка! Прекрасно он помнит фамилию полковника. Ревнуешь, Павлик?

— Ревную, — зло ответил я.

— О боже! Муж мой будет Отелло. Не задушишь свою Дездемону? Не бойся, дуралей, я не поменяю тебя ни на какую шапку.

Ванда привычно вострила язык. Женя затаенно вздохнула.

— Хотя оплеуху тебе когда-нибудь залеплю. При всем народе. Не бегай на первую. Я его, больного, из ложечки поила, а он, чуть поднялся, сразу полетел на первую.

Не поила она меня из ложечки, не такой уж я беспомощный был, но проведывала чуть ли не ежедневно — это правда. Однако лучше не отрицать, не оправдываться, а то Ванда скажет еще и не такое — при постороннем свидетеле.

— Что это рыцарь Савченко одну тебя послал в такую темень? Не мог бойца дать?

— Ты боялся за меня? Потому пошел встречать? Павлик! Дай я тебя поцелую.

— Это Женя предложила.

— Простак ты, Павел. Знаешь, как было бы мне приятно думать, что заботу проявил ты. За что я тебя люблю?! А что он, Сивошапка?

— Ночует у нас. Гость. Командир ужин дает.

— И танцы будут?

Вопрос про танцы разозлил.

— У тебя только танцы в голове!

— Неправда, мой дорогой. В моей голове не меньше, чем в твоей. А если и есть мусор, то он чистенький, пахучий, как стружка из-под рубанка. А у тебя — старые, пыльные лохмотья, как у Плюшкина.

— Интересный ты человек, Ванда, — сказала Женя. — Хотела бы я посмотреть, как вы будете жить поженившись.

— Весело мы будем жить. Я буду ходить за Павликом как ласковая собачка. Он будет водить меня на поводке.

Представил Ванду покорной, послушной и от невероятности такого перевоплощения засмеялся.

— Видите, как ему нравится такая жизнь. Шутки шутками, а серьезно одно: лучшей жены ты не найдешь. Я помогу тебе стать профессором.

— Ох, как тебе хочется стать профессоршей!

— Хочется.

Будь дорога длиннее, мы бы, наверное, успели и поссориться, и помириться. Но смущала Женя. Она не лишена была чувства юмора, но нашу с Вандой «перестрелку» принимала вполне серьезно, с затаенной грустью, которую я чувствовал в темноте, а может, даже с завистью.

А утром — как гром с ясного неба и снег на голову среди лета: исчезли четыре человека. Какие! Офицер, старшина, старший сержант и рядовой. Ванда Жмур, Семен Тамила, Виктор Масловский и тракторист Алексей Кулешев. Три члена партии! Тужников назвал их исчезновение страшным словом — дезертирство. Он синел от возмущения. Никто не сомневался, что людей увез на танках гость — Сивошапка. Дезертирство — позор для всей части, за время войны в дивизионе не было ни одного случая. Но что такое дезертир? Трус, у которого страх смерти побеждает чувство высокого долга перед Родиной, народом, и он бросается в тыл, забирается в подвал, в лесную землянку, в любую щель. А наши куда пошли? Из тыловой части — в передовую, самую ударную, танковую, что вот-вот начнет штурмовать Берлин. Разве их можно назвать дезертирами? Но только заикнулся я сказать одно слово в их защиту, как был буквально уничтожен замполитом, он кричал так, будто в случившемся виноват был один я: