— Нет, слишком уж быстро все происходит, — постарался остудить собственный восторг Хаким, — здесь жди какого-нибудь подвоха.

«Костас совсем озверел, — писал далее Амр, — никто его не любит, и чтобы найти денег на войну, он повсюду ищет предателей. Когда находит, кого обвинить, пусть облыжно, убивает. Особенно достается евреям…»

— Что ж, узнаю Костаса… — пробормотал Хаким и замер, глядя в пространство.

Евреи очень помогли победному шествию ислама: Моисей и его добровольцы оказались на стороне Амра в самый рискованный момент. И в перспективе с евреями, как наиболее верными и важными союзниками, придется делиться… и основательно.

— А ведь Костас вовсе не глуп…

Для Хакима было бы лучше всего устранить становящихся ненужными союзников именно сейчас, когда империя уже практически пала, а евреи еще не вошли в силу…

«И как это сделать?»

Хаким взволнованно заходил из угла в угол. Обвинить евреев в предательстве, как сделал Костас, было невозможно: они и теперь бились бок о бок с мусульманами. Посеять слухи о том, что они ввязались в эту войну из корыстолюбия, сложно: элефантинцы встали рядом, когда о том, что весь Египет упадет в руки мусульман, даже не думали. Напротив, они пришли к Амру, когда весь его отряд был обречен на быструю и бесславную гибель.

«Поймать их на утаивании добычи?»

Утаиванием занимались все и повсеместно, — война есть война. Однако и это не годилось, Хаким имел все основания опасаться, что ему тут же припомнят спекуляцию чеками на зерно для голодающих. А главное, в таком деле следовало бить наповал и лучше, если чужими руками.

«Мухаммад?»

Если бы обнаружилось, что Мухаммад имел против евреев нечто достойное внимания, Хакима бы поддержали. Вожди обязаны были сообразить, как важно оттереть главного союзника именно сейчас, до того, как начнется подсчет и передел общей на всех сказочно большой египетской добычи. Но для этого было необходимо это найти у Мухаммада хотя бы два-три внятно выраженных послания…

Амр принял вернувшихся ни с чем посланцев за данью в зале приемов на сдавшемся ему недавно Родосе.

— Александрийцы отказываются платить, Амр, — прямо сказали послы. — Там у них новый воевода из армян — Мануил.

— А где Анастасий? — заинтересовался Амр.

— Костас его снял.

— А Теодор? Он же еще главнокомандующий?

— Да, — закивали послы, — но гарнизоном командует именно Мануил.

Амр расстелил карту и просмотрел путь от Вавилона до Александрии. Именно так ему предстояло идти — от города к городу.

— Значит, война…

Костас должен был понимать, что ему не удержать ни одного города — от Никеи до Карийуна[82]. Просто потому, что никто не относится к нему, новому императору, как достойному преемнику Ираклия. Да, и построенный Ираклием флот не был столь же эффективен, как и прежде. Амр мог выставить на каждое судно империи два своих — из сдавшегося Зубайру военного флота. Более того, именно Амр контролировал Родос — лучшую и важнейшую из военно-морских крепостей Ойкумены. И, тем не менее, Костас шел на конфликт.

— Костас чего-то боится, — констатировал он и повернулся к Менасу, — чего он может столь сильно опасаться, чтобы начать войну таким неготовым?

— Смещения… — уверенно ответил купец, — Костас понимает, что империя трещит по швам. А война с тобой может обернуться и победой. Ты же выигрываешь? Вот и Костас на то же надеется.

Амр пожал плечами. Ему помогал Единый, а то, что вытворял византийский император, даже его собственные помощники считали изуверством.

А уже на следующий день пришло известие, что люди императора под предлогом борьбы с раскольниками и предателями начали убивать и грабить всех подряд — от евреев до монофизитов и несториан. Костас так и не смог отказаться от однажды начатого курса на поиск врагов и заговорщиков и теперь давил до конца.

— Выходим, — кивнул Амр Зубайру.

— Давно бы так… — расцвел огромный явно заскучавший эфиоп.

Кифа работал, не покладая рук. Сразу после завтрака и утренней прогулки по уже начавшему голодать Константинополю он садился за стол и начинал излагать то, что посылал ему Господь. И однажды озарение пришло.

— Совесть — вот единственный кнут, которым человек способен загнать сам себя до смерти, — немея от восторга, выложил он пером на папирус. — Поступок по совести вот единственное, в чем человек не станет обвинять никого, даже себя.

По спине пробежал озноб.

Даже если бы нашелся Агнец, могущий просить Отца за всех…

А такой Агнец уже мог быть рожден — той же Еленой.

Даже если бы этот Агнец был принесен в искупительную жертву…

А столь всеобщую жертву мог принести любой жрец любого храма любым способом.

Даже если бы Отец принял эту жертву и наконец-то удовлетворился…

А причин не принять ее попросту не было.

Этого было бы недостаточно.

Человек — суть всех проблем — оставался тем же: грешным, алчущим, жаждущим и своенравным. Кровавая жертва отлично спасала человечество от его Отца. И она совершенно не спасала потомство Адама от самого себя.

— И только совесть… — проронил Кифа и замер.

Если бы человек осознал, ЧЕМ пожертвовал Господь, пролив кровь собственного Сына…

Если бы человек представил, КАКОЙ ценой куплено его Спасение…

Если бы человек хоть на мгновение ощутил, НАСКОЛЬКО он виновен перед Агнцем…

Кифа прикрыл глаза. Жить с таким грузом столь же счастливо и беззаботно, как и прежде, стало бы невозможно. Он сам, несмотря на двадцать восемь прошедших лет, помнил, как убивали его учителя, до деталей. Нет, ему ничего не снилось: ни хруста, ни жутких криков забиваемого камнями грека, ни забрызганного кровью песка. Кифа просто помнил. Все.

— Если бы эти суки… — он всхлипнул и рывком отер сбежавшую по щеке слезу, — познали хоть сотую долю того, что познал я…

Человек стал бы иным.

И вот для этого было необходимо Слово. То самое, что равно делу.

Симон отыскал средство переправы дня через два. Во льду у самой воды виднелась вмерзшая лодка с четырьмя старыми уже начавшими разлагаться на весеннем солнце трупами.

— Не подходи, — попросил он Елену, опустил ее на лед и на некоторое время ушел в себя.

Трупы определенно были опасны, действительно опасны. В мире истинном значилось, что все четверо умерли около трех месяцев назад, однако дух чумы жил в телах до сих пор.

— Не подходи к ним! — крикнула Елена.

Она тоже почуяла опасность. Симон подал Царице успокаивающий знак и осторожно осел на колени против лодки. Сосредоточился и послал приказ: внятный и недвусмысленный.

Чума угрожающе заворчала. Ей некуда было переселяться.

Симон повторил приказ.

Чума злобно дыхнула в его лицо холодом и… подчинилась. Нет, страх был ей неведом, она просто уступала место хищнику куда как более крупному. Именно таким ей виделся в мире истинном Симон.

Он дождался мгновения, когда последняя искра жизни отлетит, перепроверил свои ощущения, подошел к лодке и принялся решительно отдирать примерзшие к доскам трупы и сбрасывать их в соленую воду. Убедился, что ни одного лишнего предмета, кроме весел, сломанной мачты и примерзшего к борту паруса, в лодке нет, и поманил Царицу Цариц.

— Помогай. Будем выламывать лодку изо льда.

Сейчас, когда солнце светило почти в полную силу, вокруг вмерзших в льдину бортов уже виднелась вода. Собственно, только поэтому часа через два они сумели выпихнуть лодку в море, а к закату вошли в бухту небольшого, приморского городка. И первое, что увидел Симон, были все те же трупы, — но не от чумы.

— Египет? — спросил он первого же встречного крестьянина.

— Ливия, — растерянно ответил тот. — Египет отсюда в двух днях пешком.

— А чья в городе власть?

— Костаса. Чья же еще? — удивился крестьянин. — У нас один император.