— Где ты был? — тихо заплакала она. — Двадцать восемь лет. Я так устала.

— Я искал тебя.

— А братья где? Они меня еще помнят?

Симон вздохнул. Их было двадцать восемь — точно по числу дней лунного месяца; самой Луной в окружении своих Дней должна была стать Она.

— Братья убиты. Но они тебя помнят и любят — даже сейчас.

Елена всхлипнула, обняла его за шею и затихла. Мимо них пробежали солдаты, и было их много, очень много.

— Закрыть ворота! — кричали сзади, — закрыть немедленно!

«Открыть ворота», — приказал Симон.

Ворота распахнулись. Он прошел.

— Я же сказал закрыть! К палачу захотел?!

— Но вы же приказывали открыть… все слышали…

Ворота дворца позади со скрипом затворились.

— Скажи, Симон, зачем все это? Чего они все от меня хотят? Неужели только меня?

Симон усмехнулся. Елена так и осталась четырнадцатилетней девочкой.

— Нет, Елена. Император хочет, чтобы твой сын был наполовину и его сыном, а мать-императрица именно этого и боится более всего.

Мимо снова побежали воины — предупредить, чтобы из города никого не выпускали.

— А ты? Чего от меня хочешь ты?

Симон вздохнул. Он уже подошел к городским воротам, за ними была воля.

— Мне лично ты не нужна. Но ты родишь Спасителя.

Чтобы вразумить граждан Александрии, Менасу пришлось ехать туда лично и разговаривать и с купцами, и со старшинами ремесленников.

— Почему вы медлите? — спрашивал он, — вы ждете, что Костас подобреет?

После чудовищной расправы над несколькими весьма богатыми и одновременно наиболее беззащитными семьями Константинополя доброты от Костаса никто не ждал, но надежда на то, что он одумается, еще жила.

— Разве он продолжает разумные поступки своего отца в отношении Церкви?

Отвечать было нечем. Костас запретил даже обсуждать компромиссный «Экстезис», а это грозило расколом и неизбежной резней.

— Или он отыскал какие-то новые средства для ведения войны?

Этого тоже не было. Лед сошел уже в начале марта, однако новый император так и не вышел в поход против Амра. Теперь уже не из-за отсутствия денег, а потому что потерял поддержку ведущих военно-аристократических родов империи.

— Или вы боитесь аравитян больше, чем этого безумца?

И этот вопрос был риторическим. Аравитяне держали слово, а это в столь переломный момент стоило многого. А затем Менас встретился и лично переговорил с патриархом Александрийским.

— Приближается время сбора урожая[80], — напомнил Менас. — Сколько вы уже потеряли из-за тьмы и холодов?

Патриарх насупился и промолчал. Две трети урожая сгнило на корню.

Менас развел руками.

— Если вы не примете условий Амра, он просто пошлет людей с факелами на ваши поля, и вы потеряете последнее, — констатировал он, — против огня человек бессилен.

Этот аргумент и оказался решающим, и к Амру наконец-то выслали настоящее посольство.

— Мы тебе платим, но ты на наши земли не входишь, — предложил оставшийся в Александрии за старшего Анастасий.

— Мы уже несколько раз это обсуждали, — улыбнулся Амр. — Сколько можно?

— Наших церковных дел не касаешься…

— Мне они неинтересны.

— Вашего гарнизона в Александрию не вводишь.

Аравитянин сокрушенно покачал головой.

— Мне важно одно: чтобы тех, кто платит мне дань, не обижали. Если вы так опасаетесь варваров, держите свой собственный гарнизон. Будет не хватать сил, я приду и помогу. А навязываться не стану.

Александрийцы переглянулись. Лучших условий предложить было невозможно.

— У меня одно требование, — улыбнулся Амр, — отдайте мне Родос. Вместе с крепостью.

Он знал, что деться им некуда, а он, получив Родос, наконец-то получал контроль над Нило-Индийской торговлей — полный.

Симон вышел из города с первой попытки. Спустился к Босфору, пересадил Елену за спину, переступая со льдины на льдину, перебрался на тот берег и вскоре понял, что мимо варваров идти нельзя. Чума уже вступила в свои права, и стоящие бок о бок племена торжественно, со всеми причитающимися, включая целование, почестями хоронили своих первых мертвых. Они еще не знали, что это за болезнь.

Он опустил успокоившуюся Царицу Цариц на заснеженную землю, крепко схватил за руку и повел вправо — к морю. И, как он и рассчитывал, море еще было охвачено льдом, и они могли пройти.

— Страшно! — повизгивала она, с восторгом глядя сквозь серо-зеленую толщу, — как стекло! Господь сделал воду стеклом!

— Да, — кивал он.

Именно поэтому он и двинулся в Египет напрямую, морем; уже зачумленные, а потому и опасные варвары боялись льда еще больше, чем Елена, и на лед не ступали. Одна беда, не прошло и полудня, как непривычная ходить Царица Цариц начала уставать, затем садиться — прямо на лед, и Симон снова посадил ее себе за спину.

— Ты сказал, я должна родить Спасителя, — после долгого молчания спросила Она из-за его спины, — а кто станет отцом?

Симон задумался. Если бы Елену по-прежнему следовало сделать главной Царицей Ойкумены, отцом должен был стать такой, как нынешний император. Почти абсолютная в своей знатности кровь Елены плюс почти абсолютная власть Костаса — это был бы лучший вариант. Но, чтобы родить Спасителя, император в качестве отца не требовался. Скорее, какой-нибудь жрец…

— Какой-нибудь жрец. Наверное.

Он как-то не думал над этим.

— Может быть, ты? — тревожно выдохнула в ухо ему Елена.

Симон удивился. Стать отцом Спасителя было почетно, но чтобы — самому?

— Я не знаю, Елена, — с сомнением проронил он.

«С другой стороны, почему бы и нет?»

Прямо сейчас он был сильнее любого жреца Ойкумены.

— Может быть, и я.

Елена хихикнула.

— Ты симпатичный. Я не против… а это не слишком больно?

Симон крякнул. Она так и осталась четырнадцатилетней — там, внутри. Но от женщин Ее изолировали еще раньше, и сколько лет Ей, как той, что осознает себя женщиной, он просто не знал.

— Я никогда не был женщиной, Елена. Я не знаю, каково это. Спросишь у кого-нибудь.

Елена притихла, затем начала напевать, затем снова притихла и вдруг поинтересовалась.

— Мой сын будет изваян в каждом храме? Как Анубис?

— Может быть… — кивнул Симон, — не это ведь главное.

— А что?

Симон задумался, да так и встал посреди ледяного поля.

— А что главное, Симон?

Симон молчал, снова переживая то, что, в общем-то, знал с самого начала, но к чему Елена не была готова совсем. Потому что главным в Спасителе было одно — его пролитая во искупление человечества от мести Всевышнего жертвенная кровь.

Когда Костас узнал, на каких условиях патриарх[81] и Анастасий подписали мир с аравитянами, он впал в бешенство.

— Как они посмели отдать Родос?! — метался он по тронному залу. — Как они посмели?!

Мартина некоторое время следила за пасынком, и, в конце концов, не выдержала.

— Костас, очнись! У тебя тысяч двадцать варваров у стен столицы стоит. Почему ты об этом не печалишься?

Император остановился, но было видно: все его мысли там — в Египте.

— Забудь о Родосе, — покачала головой Мартина. — Пока ты не найдешь общего языка с собственной Церковью, а будешь заглядывать в ж… Папе и таким, как мой братец, пока ты не откроешь глаза пошире, ты не вернешь ничего…

Костас тяжело осел на резной трон и закрыл лицо руками.

— Хуже того, Костас, — напомнила Мартина, — тебе уже сейчас надо решать, на каких условиях ты будешь сдавать Константинополь.

Император вскочил… и тут же осел обратно.

— Да, да, — и не думала останавливаться Мартина. — Послы Амра ждут второй день. И ты должен решить, что будешь делать, до наступления дня Воскресения Христова.

— Я буду драться… — процедил Костас.