8

Возвращение в Боготу: первоклассный репортер

1954–1955

В первых числах января 1954 г. Гарсиа Маркес прибыл в Боготу. Прилетел на самолете, хотя ужасно боялся летать, и этот его патологический страх с годами будет лишь усугубляться. В аэропорту его встретил Альваро Мутис, жизнь которого давно уже состояла из перемещений всевозможными видами транспорта — на самолетах, автомобилях и даже на кораблях. У новоприбывшего с собой были чемодан и два свертка — рукописи «Дома» и «Палой листвы», обе все еще неопубликованные, — которые он передал своему другу, чтобы тот положил их в багажник. Мутис повез его прямо в свой офис в центре города, повез в холод и дождь, в мир отчужденности и стрессов, который, как думал Маркес, он покинул навсегда, когда улетел из столицы почти шесть лет назад[428].

В ту пору штаб-квартира «Эссо» в Боготе располагалась в том же здании на проспекте Хименес-де-Кесада, где и редакция El Espectador, переехавшая в новое помещение из старого, находившегося на удалении всего нескольких кварталов. Отдел рекламы, возглавляемый Мутисом, размещался четырьмя этажами выше кабинета главного редактора газеты — Гильермо Кано. Мутис не говорил ничего конкретного по поводу того, как они будут действовать в первые дни пребывания Маркеса в Боготе — даже вопрос об устройстве на работу в El Espectador оставался открытым, — и Гарсиа Маркес, снедаемый беспокойством, приуныл. Он никогда не чувствовал себя уверенно в непривычных ситуациях или с мужчинами и женщинами, которых он не знал; при первом знакомстве он редко производил на людей хорошее впечатление — обретал уверенность в себе лишь после того, как сближался с новыми знакомыми или если имел возможность продемонстрировать свои навыки и способности. Однако Мутис, в ком самым невероятным образом сочетались предприниматель и эстет, был не из тех людей, кто отступает перед трудностями. Он был виртуозным торговцем, мог даже продать товар, в качестве которого не был уверен. А уж когда в его распоряжении оказывался столь ценный материал, как этот почти неизвестный молодой писатель, он обычно не мог устоять перед искушением. К тому же Альваро Мутис очень любил литературу и был необычайно великодушным человеком.

Внешне более разных людей, чем эти двое, трудно найти: Мутис — высокий, элегантный, с лисьими повадками; Маркес — маленький, щуплый, неряшливый. Гарсиа Маркес писал романы и рассказы с восемнадцати лет; Мутис в ту пору был исключительно поэтом, романы начал писать лишь в середине 60-х, после того как уволился из очередной международной компании, центральный офис которой находился в США. Даже теперь, когда оба являются знаменитыми на весь мир прозаиками, этих двух колумбийцев разделяет вся история латиноамериканской литературы. В политике они всегда стояли на противоположных полюсах. Мутиса — он прямо-таки пафосный реакционер, монархист в стране, которая является республикой вот уже почти двести лет, — по его собственным словам, «никогда не интересовали политические события, произошедшие после падения Византии от рук язычников», то есть после 1453 г.[429] А Маркес позже зарекомендует себя как поборник идей эпохи после 1917 г.: коммунистом он никогда не был, но коммунистическое мировоззрение на протяжении всей его долгой трудовой жизни будет ближе ему по духу, чем любая другая идеология. С Мутисом его всю жизнь будут связывать тесные, но не доверительные отношения.

Первые две недели Гарсиа Маркес околачивался не в редакции El Espectador, а в офисе Мутиса — курил и ежился (в Боготе он всегда дрожал от холода), болтая с недавно назначенным «помощником» Мутиса (это был не кто иной, как его давний приятель Гонсало Мальярино, который и познакомил их в тот ненастный вечер в Картахене) или просто слонялся без дела. Иногда, особенно в Латинской Америке или других частях так называемого третьего мира, где большинство людей абсолютно бесправны, приходится просто ждать развития событий. (Вот почему так много произведений Маркеса об ожидании и надежде — в испанском языке «ждать» и «надеяться» обозначаются одним и тем же глаголом esperar, — надежде на что-то такое, что обычно никогда не сбывается.) Потом, в самом конце января, газета El Espectador неожиданно предложила ему штатную должность с невероятным окладом — 900 песо в месяц. В Барранкилье такие деньги он мог бы заработать если б писал триста статей в месяц для рубрики «Жираф» — по десять каждый день! Впервые у Маркеса появятся свободные деньги, и это означало, что он сможет помогать своей семье в Картахене, посылая им средства на оплату жилья и коммунальных услуг.

По приезде в Боготу Маркес на первых порах временно поселился у матери Мутиса в Усакене. Теперь же он переехал в «безымянный пансион» возле Национального парка. Хозяйкой пансиона была некая француженка; в ее заведении однажды останавливалась Эва Перон (Эвита в ту пору она была танцовщицей). Там у Маркеса были свои апартаменты — роскошь, о которой он и мечтать не смел, — где он, правда, бывал мало, хотя иногда находил время и силы, чтобы развлечься с какой-нибудь случайной женщиной, которую тайком проводил к себе в комнаты[430]. Как бы то ни было, следующие полтора года он будет разрываться главным образом между редакцией El Espectador, пансионом, офисом Мутиса и кинотеатрами на просмотрах готических фильмов, выполняя свои обязанности писателя, кинокритика и в конечном счете ведущего репортера.

Как это ни удивительно, в Боготе борьбу за господство на рынке массмедиа вели две крупные газеты либерального толка. Газета El Espectador, основанная в 1887 г. семьей Кано из Медельина (в Боготу издание переехало в 1915 г.), была старше своего злейшего конкурента — газеты El Tiempo, основанной в 1911 г. и приобретенной Эдуардо Сантосом в 1913 г. Семья Сантос владела El Tiempo вплоть до 2007 г., пока контрольный пакет акций газеты не оказался у испанского издательства «Планета». Когда Гарсиа Маркес в январе прибыл в Боготу, El Espectador возглавлял Гильермо Кано — скромный близорукий внук основателя газеты. Он совсем недавно стал руководить изданием, поскольку был еще невероятно молод — ему было чуть более двадцати лет. С Гарсиа Маркесом он будет поддерживать связь более тридцати лет.

Гарсиа Маркес уже имел два серьезных знакомства среди ведущих и писателей. Это были Эдуардо Саламеа Борда, открывший его шестью годами ранее, и его кузен Гонсало Гонсалес (Гог), начавший работать в газете в 1946 г., когда он еще был студентом юридического факультета. Именно Саламеа Борда окрестит Маркеса «Габо» — именем, под котрым Маркеса позже будут знать во всем мире. На фото того времени запечатлен совершенно новый, незнакомый Гарсиа Маркес — стройный, и элегантный, с благородными чертами лица, взгляд вопрошающий и одновременно проницательный, на губах под тонкими усиками играет едва заметная улыбка. Только руки выдают то состояние напряженности, в котором он постоянно пребывал тогда.

Отдел новостей в El Espectador возглавлял Хосе Сальгар, прозванный Моно, — требовательный, взыскательный руководитель. «Новости, новости, новости», — всегда говорил он; это был его девиз. Гарсиа Маркес скажет, что тот, кто работал под его началом, подвергался «эксплуатации человека обезьяной»[431]. Сальгар работал в газете с юных лет, а значит, он не только получил журналистское образование, но еще и прошел хорошую школу жизни и теперь сам был законодателем устоев. Изначально достижения Маркеса не произвели на него впечатления, он весьма настороженно отнесся к его очевидным литературным способностям и пристрастию к «лиризму»[432].

Однако уже через пару недель Маркес наглядно продемонстрировал свои таланты. Он написал две статьи — о монархической власти и одиночестве, о мифе и реальности. В первой, довольно забавной, под названием «Клеопатра» звучала горячая мольба о том, чтобы новая статуя египетской царицы не развенчала романтического представления о ней, которое бытует в умах и сердцах людей вот уже на протяжении двух тысяч лет. Вторая — «Одинокая королева» — посвящалась недавно овдовевшей королеве-матери Великобритании. Возможно, в творчестве Маркеса той поры это единственный яркий пример тщательной разработки определенных тем — в частности, рассмотрения в единой связи тем власти, славы и одиночества, — что найдет воплощение в своем наивысшем выражении тридцать лет спустя, в романе «Осень патриарха»: