После того как Сабала вернулся в свою гостиницу, Гарсиа Маркес и Рохас Эрасо отправились бродить по портовому району, начав прогулку с Пасео-де-лос-Мартирес, где девять бюстов увековечивали память первых повстанцев, поднявшихся на борьбу против Испанской империи и погибших в 1816 г.[292] Потом Гарсиа Маркес вернулся домой. Несколько часов он увлеченно корпел над статьей, затем, довольный собственной риторикой, побежал показывать боссу свою первую колонку. Сабала прочитал его труд, сказал, что написано вполне прилично, но для печати не пойдет. Во-первых, слишком лично и художественно, во-вторых: «Разве ты не заметил, что мы работаем в условиях цензуры?» И Сабала взял со стола красный карандаш. Буквально с первого дня врожденный талант Маркеса вкупе с профессионализмом Сабалы стал рождать интересные, захватывающие и абсолютно оригинальные статьи[293]. Все подписанные Маркесом заметки выходили в El Universal под заголовком «Новый абзац» («Punto у Aparte»). Самая первая, та, которую исчеркал редактор, представляла собой политический текст о комендантском часе и чрезвычайном положении, хитро изложенный в форме размышления о городе в целом. Разве в эпоху политического насилия и дегуманизации, задавался пророческим вопросом молодой писатель, можно рассчитывать на то, что его поколение обратится в «людей доброй воли»? Совершенно очевидно, что радикальный настрой начинающего журналиста вызван событиями 9 апреля. Вторая статья была столь же примечательной[294]. Но если первая — политическая (хоть и в завуалированной форме) в традиционном смысле, то вторая — это, по сути, манифест культурной политики, речь в защиту скромной гармоники, изгоя среди музыкальных инструментов, без которого тем не менее не сыграть вальенато — вид народной мелодии, зародившейся на побережье и исполняемой обычно безвестными музыкантами. Для Маркеса гармоника — символ народа его родного края и его культуры; восхваляя ее, он бросал вызов предубеждениям правящего класса. Гармоника, утверждал он, — это не только изгой; это — олицетворение пролетариата. В первой статье Маркес отвергал политику, проводимую Боготой; во второй — воспевал свои вновь обретенные культурные корни[295].

Впервые Габриэль Гарсиа Маркес был относительно уверен в своем будущем. Он нашел работу и, по мнению многих, выполнял ее хорошо. Он стал сотрудником газеты. Университет он не бросил, но занятия посещал от случая к случаю и без особой охоты. Из мира юриспруденции он переместился в мир журналистики и литературы и возвращаться назад не собирался.

За следующие двадцать месяцев в газете El Universal выйдут сорок три статьи за подписью Маркеса и множество его неподписанных материалов. В основном все это была традиционная журналистика — комментарии, художественно-публицистические зарисовки — статьи скорее развлекательного характера, не содержащие какой-либо ценной политической информации. Они были ближе к жанру ежедневной или еженедельной хроники, который был популярен в газетной журналистике Латинской Америки в 1920-х гг. С другой стороны, в обязанности Гарсиа Маркеса входило просматривать сообщения, поступавшие с телетайпа, отбирать интересные новости и предлагать темы для комментариев и литературных очерков, игравших важную роль в журналистике того времени. Благодаря этой ежедневной практике Маркес, вероятно, получил наглядное представление о том, как события повседневной жизни преобразуются в «новости» и «истории», что мгновенно содрало покров тайны с повседневного бытия и нейтрализовало силу воздействия произведений Кафки, с которыми он познакомился некоторое время назад. В ту пору почти везде журналисты были обязаны перенимать стиль работы американских газетчиков, которых отличали настырность, деловитость и стремление во всем докопаться до сути. Такой подход был близок Гарсиа Маркесу, и с самого первого дня он чувствовал себя как рыба в воде. Этим он заметно выделялся на фоне своих латиноамериканских коллег, которые образцом для подражания считали Францию и все французское, хотя в ту пору Франция уже не успевала идти в ногу со временем.

Начинающему журналисту многому предстояло научиться, но его творчество изначально отличалось оригинальностью, что, должно быть, весьма радовало главного редактора, который взял его на работу в газету. Буквально через три месяца в своей статье о картахенском афро-колумбийском писателе Хорхе Артеле он намекнул на необходимость создания местной континентальной литературы, которая представила бы «нашу расу», — удивительная прозорливость для двадцатиоднолетнего внука полковника Маркеса — и на то, что у Атлантического побережья должно быть «собственное лицо»[296].

В середине июля того первого года в Эль-Кармен-де-Боливаре, в том городе, где выросли дед Гарсиа Маркеса и тетушка Франсиска, полиция, представлявшая власть консерваторов, вырезала семьи либералов. Эль-Кармен-де-Боливар издавна слыл оплотом либералов и находился недалеко от Сан-Хасинто, где родился Сабала, посему и Маркес, и главный редактор проявляли особый интерес к тамошним событиям и вдвоем проводили кампанию под лозунгом: «Что случилось в Эль-Кармен-де-Боливаре?» Свою мрачную шутку Сабала, когда бы он ни возобновлял кампанию в ответ на опровержения и инертность правительства, неизменно заканчивал словами: «Что вы, что вы, в Эль-Кармен-де-Боливаре абсолютно ничего не случилось»[297]. Эту фразу почти в точности повторит Гарсиа Маркес, говоря о придуманном им городке Макондо в знаменитой главе романа «Сто лет одиночества», посвященной массовому расстрелу рабочих банановых плантаций, — в эпизоде, последовавшем сразу же за описанием расправы над забастовщиками.

Пожалуй, в Колумбии то было не самое лучшее время, чтобы заняться журналистикой. После апрельских событий 1948 г. незамедлительно была введена цензура, хотя в прибрежных регионах она свирепствовала не столь жестоко, как во внутренних районах страны. Гарсиа Маркеса вступить на стезю журналистики вынудила Violencia, которая тем не менее сильно ограничивала свободу действий журналистов. Правительственная цензура, временами более жесткая, временами помягче, будет действовать следующие семь лет — при президентах Оспине Пересе, Лауреано Гомесе, Урданете Арбелаэсе и Рохасе Пинилье. Тем более важно, что уже в самой первой своей статье, напечатанной в номере за 21 мая 1948 г., Маркес косвенно, но четко дал понять, что в политике он придерживается левых взглядов. От этой своей позиции он ни разу не отступит, и все же в конечном итоге (как говаривали марксисты) это никогда не будет служить сдерживающими или искривляющими рамками для его художественной прозы.

Через две недели после поступления на работу в El Universal Гарсиа Маркес попросил недельный отпуск и отправился через Барранкилью и Маганге в Сукре, чтобы повидаться с родственниками. Нам неведомо, заезжал ли он в Момпокс, где жила Мерседес. К тому времени, когда Маркес тронулся в путь, он уже, вероятно, осознал, что положенное ему жалованье отнюдь не так велико, как он сказал родителям, но, по-видимому, не осмелился развеять их иллюзии. Он впервые приехал домой после Bogotazo и вообще впервые был дома с февраля 1947 г., когда отправился на учебу в Боготском университете, — с тех пор прошло более года. Соответственно он впервые виделся с мамой с тех пор, как умерла ее мама, и впервые видел последнего из своих братьев и сестер, Элихио Габриэля, которого назвали, как и его самого, в честь отца — только более полным именем. Позже Гарсиа Маркес — он был на двадцать лет старше Элихио Габриэля — часто будет в шутку говорить, что малышу дали это имя потому, что «мама, потеряв меня, хотела, чтобы в доме всегда был Габриэль». В действительности Габриэль Элихио, после того как он лично помог появиться на свет Элихио Габриэлю (в семье его будут звать Йийо) в ноябре 1947 г., заявил: «Габито на меня совсем не похож, а этот малыш — вылитый я. Поэтому мы дадим ему мое имя — только в обратном порядке!»[298]