«Он был единственным человеком в доме, которого я не боялся, — вспоминает Гарсиа Маркес. — Я всегда чувствовал, что он понимает меня и думает о моем будущем»[109]. Полковник обожал внука. Каждый месяц он отмечал день рождения своего маленького Наполеона и потакал всем его капризам. Однако Габито не видел себя ни солдатом, ни даже охотником; всю жизнь его будет преследовать страх — страх перед призраками, страх суеверия, страх темноты, страх насилия, страх быть отвергнутым[110]. Все эти страхи порождены в Аракатаке в пору его мучительного, тревожного детства. И все же его ум, впечатлительность и даже частые вспышки раздражения лишь укрепили его снисходительного деда в убеждении, что этот ребенок достоин быть его внуком и, возможно, рожден для великих дел[111].

А Габито, конечно, стоило учить. Именно он унаследует воспоминания деда, его жизненную философию и политические взгляды, его мировоззрение. Жизнь полковника продолжится в нем. Именно полковник рассказал ему про Тысячедневную войну, про свои собственные деяния, про подвиги своих друзей и героизм всех либералов. Именно полковник объяснил ему все про банановые плантации, ЮФК и принадлежащие фруктовой компании дома, магазины, теннисные корты и бассейны, про ужасы забастовки 1928 г. Про битвы, шрамы, стрельбу. Про насилие и смерть. Даже в Аракатаке, где было относительно безопасно, дед Маркеса всегда спал с револьвером под подушкой, хотя после убийства Медардо он перестал ходить с оружием по улице[112].

К тому времени, когда Габито исполнилось шесть лет, он уже был колумбийцем до мозга костей. Своего деда он считал героем, но понимал, что даже такой большой герой зависит от милостей американских менеджеров и политиков-консерваторов. Он проиграл войну, и маленький мальчик, должно быть, интуитивно сознавал, что применение огнестрельного оружия — это не обязательно акт героизма, как ему то внушали. Спустя годы одним из любимых семейных преданий станет история о том, как Габито сидел, слушая деда, беспрестанно моргая, забывая, где он находится[113], «Габито всегда был рядом с дедом, — вспоминает Марго, — слушал его рассказы. Однажды из Сьенаги приехал друг деда, с которым они вместе воевали в Тысячедневной войне. Габито, как всегда весь обратившись в слух, стоял возле мужчин. Оказалось, что ножкой стула, на который усадили гостя, придавило башмак Габито, но он молча терпел, пока визит не был окончен, так как думал: „Если я подам голос, меня заметят и прогонят из комнаты“»[114].

Его мать, уже будучи немолодой женщиной, скажет мне: «Габито родился старым. Уже в детстве он знал так много, что казался маленьким старичком. Мы так его и называли: маленький старичок». На протяжении всей жизни Маркеса его друзьями будут люди более старшего возраста и более знающие, чем он сам, и, несмотря на свою приверженность либерализму и в конечном счете социализму, он всегда будет выбирать себе в товарищи тех, в ком сочетаются мудрость, власть и авторитет. Нетрудно догадаться, что Маркес всегда будет испытывать стремление возвратиться в мир своего деда.

Но главное, полковник Маркес неутомимо вовлекал внука во всевозможные приключения, которые навсегда запечатлелись в его памяти и много лет спустя выкристаллизовались в символический образ, данный буквально в первой же строчке его самого знаменитого романа. Однажды, когда Габито был еще совсем маленьким, дед привел его в магазин ЮФК посмотреть на мороженую рыбу, лежавшую во льду. Много лет спустя Гарсиа Маркес вспомнит: «Я тронул его [лед] и будто обжегся. Мне нужно было написать про лед в первом предложении [„Ста лет одиночества“], потому что в самом жарком городе на земле лед — это чудо. Не будь он обжигающим, книга не получилась бы. Сразу стало ясно, насколько там было жарко, и больше уж не было нужды это упоминать. Лед создал атмосферу»[115]. И еще: «Первоначальный образ „Ста лет одиночества“ появился уже в „Доме“ [его первая попытка написать роман], потом в „Палой листве“. Я ходил в банановую компанию, на вокзал, и каждый день мне открывалось что-то новое. Благодаря банановой компании в поселке появились кинотеатр и радио. Приехал цирк с верблюдами; приехала ярмарка с колесом Фортуны, русскими горками и каруселями. Дед всюду брал меня с собой, все показывал. Он водил меня в кино, и, хотя сами фильмы я не помню, впечатление осталось. Мой дед не имел понятия о цензуре, поэтому я смотрел все, что можно было посмотреть. Но из всего, что я видел, наиболее четко мне запомнился один всегда повторяющийся образ: старик, ведущий за руку ребенка»[116]. И этот определяющий образ, созданный на основе разнообразных впечатлений, полученных во время прогулок с дедом, в итоге найдет отражение в первом предложении самого знаменитого романа Маркеса: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взяа его с собой посмотреть на лед»[117]. Тем самым писатель невольно подтвердит, что Николас был для него не только дедом, но и отцом, которого, как ему тогда казалось, у него нет.

Почти десять лет Габито жил с дедом и почти каждый день гулял с ним по городу. Особенно им нравилось по четвергам ходить на почту: там они спрашивали, есть ли новости о пенсии полковника, которая ему полагалась как ветерану войны двадцатипятилетней давности. Новостей никогда не было, что очень удручало мальчика[118]. Еще они любили ходить на вокзал, чтобы забрать письмо от сына полковника Хуана де Диоса, дяди Хуанито. Письма приходили ежедневно, потому что дед с дядей писали друг другу каждый день — главным образом по поводу деловых вопросов и о передвижениях родственников и общих знакомых[119]. С вокзала они шли на бульвар, названный в честь национального праздника — Дня независимости 20 июля, — где находилась школа Монтессори (землю, на которой она стояла, подарил городу добрый друг Николаса генерал Хосе дуран)[120], потом по улице Турков, мимо аптеки Альфредо Барбосы, и возвращались к дому 6 по улице Каррера между Калье 6 и 7. Или шли мимо дома и штаб-квартиры Либеральной партии к приходской церкви Святого Иакова и Святой Троицы (ее еще достраивали) с тремя маленькими нефами, тридцатью восемью деревянными сиденьями, множеством гипсовых статуй, в основании — большой крест с черепом и двумя скрещенными костями (Габито прислуживал при алтаре, всегда посещал мессы и вообще в детские годы принимал самое непосредственное участие в делах церкви)[121]. Потом они шли через площадь Боливара (на окружающих ее зданиях сидели стервятники) к телеграфу, где некогда работал Габриэль Элихио, — неизвестно, говорили ли об этом Габито. Неподалеку вдоль пальмовой аллеи тянулось кладбище, где теперь похоронены генерал Дуран, местный торговец Хосе Видаль Даконте и тетушка Венефрида. Прямо к кладбищу подступали геометрически ровные банановые плантации, на месте которых некогда были пастбища, а еще раньше — леса.

Габито помогла появиться на свет венесуэлка Хуанита де Фрейтес, супруга ссыльного генерала Марко Фрейтеса, поссорившегося с диктатором Хуаном Висенте Гомесом. Он заведовал складом ЮФК, и его дом являлся частью комплекса административных зданий компании. Помощь в появлении на свет — не единственная неоценимая услуга, которую сеньора Фрейтес оказала Габито. Позже она будет рассказывать ему и его маленьким друзьям замечательные сказки — во всех местом действия являлся Каракас! — и тем самым пробудит в нем непреходящую любовь к венесуэльской столице[122]. Через дорогу от дома полковника жил еще один венесуэлец — аптекарь Альфредо Барбоса, тоже жертва Гомеса. Он приехал в Аракатаку незадолго до Первой мировой войны, обосновался в городе в качестве врача и женился на местной жительнице Адриане Бердуго. Во время бананового бума его аптека была главной в городе, но к концу 1920-х гг. он стал подвержен приступам депрессии и часто целые дни проводил в праздности, качаясь в своем гамаке[123].