В действительности Гарсиа Маркес не подписывал это письмо. За него подписался Плинио Мендоса, уверенный, что Габо поддержит акцию протеста. Гарсиа Маркес вычеркнул свое имя, но его отношениям с Кубой был нанесен непоправимый ущерб, а также — что еще ужаснее — он надолго рассорился со всеми друзьями, направившими обращение к Кастро. Этот конфликт выльется в самый значительный политический кризис в литературе Латинской Америки XX в., — в кризис, который в последующие десятилетия разделит на два лагеря как латиноамериканских, так и европейских интеллектуалов. Каждый из них будет вынужден принять ту или иную сторону в этом культурном аналоге гражданской войны. Все изменится безвозвратно, в том числе и отношения между Гарсиа Маркесом и Варгасом Льосой. Разногласия между ними приобретут скандальную форму и станут самым тяжелым последствием этой политической драмы. По иронии судьбы как раз в то самое время, когда в их знаменитых дружеских отношениях медленно, но верно наступало охлаждение, «Сейкс Барраль» готовило к изданию очерк Варгаса Льосы «Гарсиа Маркес: история богоубийства», который будет опубликован в декабре 1971 г. Пройдет тридцать пять лет, прежде чем Варгас Льоса даст согласие на второе издание этого произведения[864].

На осуждение мировой общественности Кастро реагировал с негодованием и вызовом, но Гарсиа Маркес, который, по воспоминаниям друзей и родных, в тот период пребывал в смятении, тем не менее в тщательно подготовленном интервью барранкильянскому журналисту Хулио Роса постарался дать взвешенную и непредубежденную оценку происходящему. Согласился с тем, что Падилья, очевидно, подписал самокритичное заявление под давлением и это в итоге сильно подпортило образ кубинской революции, а также подчеркнул, что то первое письмо протеста он не подписывал, а слова Кастро умышленно искажают. По его словам, Фидель Кастро по-прежнему поддерживает кубинский режим и, если б на Кубе присутствовали элементы сталинизма, Кастро первым бы об этом заявил и начал бы их искоренять, как он это сделал десять лет назад, в 1961 г.[865]

Сколь ни дипломатичен был ответ Маркеса, его попытка продемонстрировать мудрость и угодить всем сторонам на самом деле никого не удовлетворила. 10 июня колумбийская пресса потребовала, чтобы он «публично занял твердую позицию по кубинскому вопросу», и на следующий день, все так же виляя, но уже в меньшей степени, он уклончиво заявил: «Я — коммунист, который пока еще не нашел своего места». Большинство его друзей и коллег предпочитали чилийский путь к социализму; Гарсиа Маркес всегда этот путь отметал. О его поведении Хуан Гойтисоло позже скажет с нескрываемой горечью: «Габо с его изворотливостью способен ловко отмежеваться от критической позиции своих друзей, не вступая с ними в открытую конфронтацию: рождается новый Гарсиа Маркес — блестящий стратег своего огромного таланта, жертва славы, поборник всего великого и благого в этом мире, приверженец реальных или мнимых „прогрессивных“ инициатив в планетарном масштабе»[866].

А Гарсиа Маркес переживал период мучительных сомнений и колебаний, потому что в начале июня, буквально перед тем, как разразился скандал по поводу Падильи, он принял приглашение Колумбийского университета в Нью-Йорке, где ему должны были присудить степень почетного доктора. Время было выбрано крайнее неудачно — хуже не придумаешь. Он прекрасно знал, что известного коммуниста Пабло Неруду и Карлоса Фуэнтеса, изначально поддерживавшего революционный режим на Кубе, отлучили от революции в 1966 г. за то, что они посещали Нью-Йорк. На него самого в 1961 г., когда проводилась операция в заливе Свиней, смотрели как на крысу, покинувшую тонущий корабль, и вот теперь он принимает почести от первого нью-йоркского университета, почести, которые кубинцы, несомненно, расценивали как попытку «снова нанять» (на языке того времени) его для защиты интересов США[867].

В итоге он официально заявит, что принимает награду «от лица Колумбии», что в Латинской Америке, как, впрочем, и в самом Колумбийском университете, всем известно о его негативном отношении к господствующему в США режиму и что он, прежде чем принять решение, советовался «с таксистами в Барранкилье», а они, подчеркнул Маркес, поборники здравого смысла[868]. Тем не менее, если с США отношения у него сложились (он может их критиковать, а они по-прежнему будут его привечать), в том, что касается Кубы, он снова оказался в загоне. Следующие два года, несмотря на все его публичные заверения в том, что он не подписывал то первое письмо протеста, никаких контактов с революционным островом у него не будет.

И опять удача улыбнется Гарсиа Маркесу. Пусть Куба для него пока закрыта, очередной конфликт покажет, что Гарсиа Маркеса за его политическую позицию по-прежнему уважают везде, кроме Кубы и Колумбии. Мы не знаем, совпадение это или нет, но спустя несколько недель испанский журналист Рамон Чао сунул микрофон под нос лауреату Нобелевской премии 1967 г. Мигелю Анхелю Астуриасу и спросил его, согласен ли он с мнением о том, что автор «Ста лет одиночества» списал свой роман с повести Бальзака «Поиски абсолюта». Астуриас с минуту подумал и сказал: на его взгляд, в этих обвинениях есть доля истины. Чао опубликовал сенсационный ответ Астуриаса в мадридском еженедельнике Triunfo, и 19 июня он был перепечатан парижской газетой и Le Monde[869].

В октябре 1967 г. Астуриас стал всего лишь вторым латиноамериканцем и первым из прозаиков континента, получившим Нобелевскую премию. Однако в последние годы его сильно критиковали за то, что он, пожертвовав искусством ради политики, согласился занять пост посла в Париже. Ему суждено было узнать, что теперь символом латиноамериканской литературы является Габриэль Крсиа Маркес, а не Мигель Анхель Астуриас. На самом деле Гарсиа Маркес уже многие годы провоцировал Астуриаса, как бы последний, писатель более старшего поколения, ни отзывался о его творчестве и его достижениях. Чуть раньше, в 1968 г., Гарсиа Маркес торжественно пообещал, что своей новой книгой о латиноамериканском патриархе политики он «покажет» автору «Сеньора президента» — главного произведения Астуриаса, — «как нужно писать настоящий роман о диктаторе»[870].

Возможно, такое отношение Гарсиа Маркеса к Астуриасу было обусловлено отчасти тем фактом, что тот завоевал Нобелевскую премию, награду, которую Гарсиа Маркес хотел бы получить первым из латино-американских прозаиков, а отчасти тем, что Астуриаса считали зачинателем не только жанра магического реализма (к которому зачастую относят «Сто лет одиночества»), но и — поскольку он написал «Сеньора президента» — основоположником романа о диктаторе (а над подобным романом — «Осень патриарха» — работал и Гарсиа Маркес). Астуриас представлял собой крупную и легкую мишень — и потому что он трудился на дипломатической службе, и потому что никогда не слыл блестящим полемистом, а теперь к тому же он еще был стар и болен. Загнать его в угол было проще простого — все равно что застрелить слона с безопасного расстояния. В сущности, решение Астуриаса в конце 1940-х, 1950-х и 1960-х гг. выступать в роли этакого литературного попутчика мирового коммунизма, поддерживая движение истории в целом, но непосредственно в нем не участвуя, в полной мере соответствовало тому, что будет пытаться делать Гарсиа Маркес. И в какой-то степени повторяя Астуриаса, находившегося в хороших отношениях с гватемалъским президентом Хакобо Арбенсом, Гарсиа Маркес вскоре подружится с Фиделем Кастро — самым харизматичным из всех латиноамериканских коммунистов-революционеров.

Гарсиа Маркес тогда еще не знал, что его в очередной раз изгнали из кубинского политического эльдорадо, и блестяще играл на стороне левых. Сам он непосредственно не строил козней Астуриасу, но помогал осложнять ему жизнь, и Астуриас в конце концов попал в засаду — провалился в слоновью яму, так сказать. Возникает вопрос: а не расставлял ли Крсиа Маркес психологические ловушки и для Марио Варгаса Льосы — своего единственного серьезного противника из числа современников, ловушки, результатом которых в последующие несколько лет станут еще более ожесточенные столкновения? И не является ли окончательный вариант романа «Осень патриарха», самокритичного произведения о человеке, который не терпит соперничества — ни в общественной жизни, ни в личной — со стороны тех, кто ему близок, своего рода искуплением этих грехов?