В последних числах декабря, когда на улице мели метели, Кортасар и Угне вернулись в Париж, и празднества постепенно завершились. Гарсиа Маркес и Мерседес предпочитали устраивать новогодние приемы, а не рождественские, и именно у них дома небольшая компания оставшихся бумовцев — супруги Варгас Льоса и чета Доносо — встречали 1971 г. Тогда они еще не догадывались, что последний раз отмечают праздник в одной компании и вообще обсуждают что-либо вместе. Группа бума находилась на грани распада.

18

Муки творчества одинокого писателя: «Осень патриарха» и внешний мир

1971–1975

Семья Гарсиа Барча жила в Барселоне уже более трех лет, однако новый роман Маркеса все еще не был завершен, и к началу 1971 г. он принял решение сделать перерыв в работе, чтобы стряхнуть с себя напряжение, и на девять месяцев отправился в Латинскую Америку. Он чувствовал потребность заново познакомиться с тем миром, где жил раньше. Его предпочтения были отданы Барранкилье, но в минувшем марте он сказал Альфонсу Фуэнмайору, что семья, конечно же, не позволит ему вернуться туда: «Мальчики скучают по Мексике. Только теперь я понимаю, что они жили там достаточно долго, и эта страна для них — своего рода Макондо, который всегда будет с ними, куда бы они ни поехали. В этом доме лишь я один неисправимый патриот, но с моим мнением считаются все меньше и меньше»[854]. И все же каким-то образом ему удалось уговорить не горевшую энтузиазмом семью несколько месяцев погостить в Барранкилье, прежде чем вновь посетить Мексику.

Итак, в середине января семья Гарсиа Барча прибыла в Колумбию. Сходя по трапу самолета в аэропорту Барранкильи, Гарсия Маркес улыбнулся и дважды потряс кулаками с вытянутыми вверх большими пальцами, приветствуя тех, кто его встречал. На фотографиях он запечатлен в наряде жителей Карибского региона мексиканская гуаябера[855], кожаные мокасины на босу ногу; вид у него ухоженный, раздобревший, поскольку в Барселоне он вел неактивный образ жизни и, вероятно, сверх меры потреблял углеводы; шевелюра тоже стала более пышной — прическа в полуафриканском стиле, характерном для того времени; усы как у Сапаты. Мерседес прятала глаза за солнцезащитными очками, вероятно воображая, что она находится где-то в другом месте. Зато их сыновья, почти не знавшие родину родителей, выглядели самоуверенными и возбужденными[856]. По случаю прибытия Маркеса в аэропорту собрались представители местной прессы и радиорепортеры; таксисты издалека кричали, что по старой памяти готовы отвезти Габито в Макондо всего за тридцать песо. Сам Гарсиа Маркес, перед отправлением из Барселоны заявивший — весьма легкомысленно, — что он едет домой «глотнуть свежего воздуха»[857], теперь пытался найти более позитивное объяснение своему визиту и в результате придумал одну из своих классических фраз, сказав, что он вернулся на побережье Карибского моря, потому что соскучился «по запаху гуайявы»[858].

Из аэропорта Гарсиа Барча поехали домой к Альваро и Тите Сепедам, которые теперь жили в величественном белом особняке, располагавшемся между центром города и районом Прадо. Сам Септа в это время находился в Нью-Йорке по не слишком радостному поводу: проходил медицинское обследование. У Титы Гарсиа Барча пробудут до тех пор, пока не найдут для себя подходящий дом или квартиру. Одного из журналистов, Хуана Госсаина, пригласили в дом, предложили выпить с хозяйкой и гостями пива и присутствовать при их беседе. В ходе разговора Гарсиа Маркес объяснил — якобы доверительно, — чем вызвано его возвращение. Всю жизнь он мечтал стать всемирно известным писателем и влачил жалкое существование репортера, чтобы добиться своей цели. Теперь же, став «профессиональным» писателем, он жалеет о том, что он больше не репортер, раскалывающий интересный материал, и таким образом его жизнь вернулась к исходной точке: «Я всегда хотел быть тем, кем больше не являюсь»[859].

Спустя несколько недель, когда Гарсиа Маркес вместе с семьей гостил у своих родителей в Картахене, мексиканский журналист Гильермо Очоа настиг его на пляже, где Габо, Мерседес и их сыновья отдыхали под кокосовой пальмой. В своей первой статье Очоа большое внимание уделил Луисе Сантьяга, подкрепляя ее легенду. К приезду старшего сына она с любовью откармливала индейку.

Дом, что Габито с Мерседес сняли в Барранкилье, в то время находился почти на окраине города. Для Гонсало это был райский уголок, о котором у него сохранились самые приятные воспоминания. Родители, конечно же, заранее определили детей в школу, но мальчикам больше всего запомнилась экзотика: в дом заползали большие змеи, они охотились на игуан, отбирая у них яйца. Однако, хотя дети и радовались возвращению в тропики, радовались воссоединению со своими многочисленными родными в Картахене и Архоне и появлению новых друзей в Барранкилье, оба остро сознавали, что они из Мехико. «Дело в том, что мы с Родриго оба горожане, сельский мир нам почти не знаком. А вот наши родители оба деревенские и к тому же дети тропиков. Я [Гонсало] с трудом их узнаю, когда смотрю на них в Картахане или в Гаване. В любом другом месте они держатся как-то скованно»[861].

В первую неделю апреля Гарсиа Маркес и Мерседес вдвоем отправились в Каракас. Габо стремился подзарядить свои карибские «батарейки», чюбы сдвинуть с мертвой точки книгу, над которой работал. В каком-то смысле это была символическая поездка — возвращение туда, где началась их совместная жизнь. Из Каракаса они продолжат путешествие по странам Карибского региона, тоже знаменующее начало нового периода в их жизни, когда они будут ездить по миру без детей, поддаваясь соблазнам и выполняя обязательства, которые налагала на них растущая известность Гарсиа Маркеса.

Но, плавая по Карибскому морю во время своего второго медового месяца, Габо также размышлял о проблеме, вновь давшей о себе знать на крупнейшем из островов этого региона, — о проблеме, из-за которой этот круиз станет последним относительно безоблачным событием на его политическом небосклоне. 20 марта кубинское правительство арестовало Эберто Падилью[862], поэта, чье творчество вызвало широкую полемику на Кубе и за ее пределами летом 1968 г. и заставило Гарсиа Маркеса вступить в прямую конфронтацию с Хуаном Марсе в Барселоне. Теперь кубинского поэта обвиняли в подрывной деятельности в пользу США. 5 апреля, все еще находясь в тюрьме, Падилья подписал длинное — и явно неискреннее — покаянное заявление.

Париж по-прежнему во многих отношениях оставался политической столицей Латинской Америки, хотя многие из ее деятелей литературы жили в Барселоне. 9 апреля группа писателей, живших в Европе, направила в адрес Фиделя Кастро письмо протеста, которое сначала было опубликовано в парижской газете Le Monde. В письме говорилось, что они поддерживают «принципы» кубинской революции, но не признают «сталинских» репрессий в отношении писателей и интеллектуалов. В числе подписавшихся были Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, Хуан Гойтисоло и Марио Варгас Льоса (инициатор этой акции протеста), Хулио Кортасар и Плинио Апулейо Мендоса (вместе с Гойтисоло готовивший к выпуску первый номер журнала Libre) и… Габриэль Гарсиа Маркес[863].