Вдруг толпа ахнула: Киш стоял на поручнях.
— О, господи! — простонал кто-то. — Что же он делает!
И тут Киш прыгнул. Он пролетел двадцать футов, ударился о камни пристани и остался лежать. Убился! Убился насмерть! Полицейские проворно окружили его, подняли и понесли обратно под гневные крики толпы. Оказалось, что Киш сломал ногу. Судно ушло в Сидней с искалеченным пленником на борту.
Потом состоялся митинг под лозунгом; «Киша — на берег!»
Ричард Лэм отказал комитету защиты Киша, когда к нему обратились с просьбой сдать помещение Мельбурнского стадиона.
— Помещение Выставки нам тоже не дают, — сказал Бен Уорт. — А других подходящих помещений нет, остальные слишком малы. Как вы думаете, не поговорить ли вам с вашим отцом?
Как это просто: поговорить с отцом! Только ее восхищение Кишем и вера в борьбу за мир помогли ей преодолеть страх и обратиться с просьбой к Джону Уэсту.
Митинг наконец состоялся. Мэри, вместе с другими организаторами, пришла задолго до начала. Но уже через несколько минут людской поток, все ширясь и ширясь, хлынул в огромный спортивный зал и заполнил его до отказа.
Этот митинг навсегда остался в памяти Мэри. Первым выступил с речью Морис Блекуэлл; когда он кончил, председатель поднялся и громко спросил:
— Джералд Гриффин здесь?
Наступила мертвая тишина. Как мог Гриффин, новозеландский делегат, очутиться в этом зале? Ведь ему тоже не разрешили сойти на берег. Правда, говорят, что он тайно перешел границу и вчера выступал в Сиднее; но все-таки…
Высокий худощавый человек в черном пальто и черной шляпе быстрыми шагами подходил к трибуне.
— Я — Джералд Гриффин.
Репортеры только рты разинули. Полицейские растерялись и словно приросли к полу. Толпа восторженно кричала и хлопала. Гриффин сказал несколько слов и исчез в толпе, прежде чем полиция опомнилась.
Потом, несколько дней спустя, состоялось незабываемое факельное шествие. Тысячи людей, и среди них Мэри Уэст, высоко подняв пылающие факелы, прошли через весь Мельбурн на берег Ярры, провожаемые любопытными взорами прохожих.
Киш будет выступать! Он подал апелляцию на приговор суда, объявившего его иммигрантом, не имеющим разрешения на въезд в Австралию. Приговор был отменен, но этим мытарства Киша не кончились. Когда он покинул судно на носилках, с ногой в гипсе, его арестовали и поместили в тюремную больницу. Позже он был подвергнут экзамену по гэльскому языку (один из немногих европейских языков, которых Киш не знал); и все же ему удалось вырваться.
Огромная толпа собралась на берегу Ярры, чтобы послушать Киша. Никогда Мэри не забудет этого митинга! В вечерней прохладе, при свете факелов, они пели и слушали речи ораторов. Появление Киша на костылях вызвало бурю восторга.
— В газетах пишут, — начал он, — что я говорю на ломаном английском языке. Да, я ломаю английский язык, и я сломал себе ногу, но дух мой не сломлен, ибо я могу выполнить возложенное на меня поручение и предстать вестником мира перед австралийским народом.
Его слушали затаив дыхание. Он испытал на себе ужасы гитлеровских застенков и теперь рассказывал о беспримерном мужестве, с каким немцы-антифашисты борются против фашистского варварства. Он предупреждал об опасности политической пассивности, называл имена немецких ученых и писателей, которые из ложно понятого гуманизма оставались нейтральными, пока сами не попали в руки палачей. Он предостерегал австралийцев, что в любой капиталистической стране может произойти то же, что в Германии. Он призывал их не преуменьшать опасность, которую несут человечеству фашизм и война.
— Уничтожайте эту опасность в зародыше, товарищи, боритесь против нее всеми силами!
Бен Уорт, сидя на траве рядом с Мэри, смотрел то на нее, то на Киша. В неверном свете факелов ее взволнованное лицо казалось ему необычайно красивым; она не сводила широко открытых блестящих глаз с оратора. Бен тронул ее за руку. Она медленно повернула к нему голову, улыбнулась и снова устремила взгляд на Киша.
Киш кончил свою речь и поднял сжатый кулак.
Долго простоял он так, и толпа в торжественном молчании не сводила с него глаз. Потом кто-то всхлипнул, кто-то глубоко перевел дух, раздались шумные аплодисменты, громкие приветственные крики. Мэри Уэст была в числе тех, кто плакал, — она плакала от безотчетной радости, переполнившей ее сердце.
Невысказанное чувство, соединившее Мэри и Бена Уорта, становилось все глубже и сильнее. Они виделись каждый день, часто обедали вместе, иногда ходили в театр. Мэри и без слов понимала, что Бен любит ее, как всякая женщина узнает, что она любима, по едва уловимым приметам: заботливость, чуткое внимание, ласка в голосе и жестах, ответная улыбка, теплое прикосновение руки.
Когда наконец Бен заговорил о своей любви, он сделал это так просто, как Мэри и ожидала. Однажды, в субботу вечером, она позвала Бена к себе. Отец, по обыкновению, был на стадионе; миссис Моран, теперь дряхлая старушка, рано ложилась спать, а мать вместе с Джо ушла на церковное собрание. Мэри и Бен сидели в маленькой гостиной. Мэри играла на рояле, а Бен напевал, потом они пили пиво, разговаривали о политике, о литературе, обсуждали свою работу в движении за мир; и все время Мэри ждала, что он заговорит о них самих, об их взаимной любви.
Наконец Бен сел рядом с ней на диван, зарылся лицом в ее золотистые волосы и прошептал: — Мэри, я горжусь тобой. Ты просто необыкновенная девушка. Я люблю тебя. Люблю, Мэри.
Она повернула к нему голову, румяный влажный рот приоткрылся, глаза сияли. — Бен, милый, я тоже люблю тебя. Я всю жизнь буду тебя любить!
Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в нежные податливые губы. Потом взял ее лицо в обе ладони и серьезно посмотрел ей прямо в глаза.
— Мэри, может быть, сейчас не надо бы об этом говорить, но, видишь ли — я коммунист. Ты знаешь, что это значит: все мое время, все мои силы, самая жизнь принадлежат партии. И быть коммунистом далеко не безопасно. Не жди спокойной семейной жизни. Но если ты вступишь в партию, мы будем вместе…
— Бен, я многое узнала, многое поняла. Ты же знаешь. Я верю в коммунизм. Теперь жизнь моя полна, и я счастлива. Если ты считаешь меня достойной, я вступлю в партию.
— Считаю достойной? Конечно, дорогая!
— Ах, Бен, как переменилась моя жизнь! А все ты. Теперь у меня есть цель, за которую я хочу бороться, и есть друг, который будет со мной в этой борьбе. — Но вдруг Мэри спохватилась: — Ой, как поздно! Бен, ты замечательный, но нельзя, чтобы тебя здесь застали. Мои родители и так сердятся на меня за то, что я участвую в антивоенной кампании, особенно отец. Они верят всему, что пишут про большевиков. Если они увидят, что я сижу на диване и целуюсь с коммунистом, они свезут меня в сумасшедший дом. Иди, милый, право же, пора.
После продолжительного поцелуя Бен наконец ушел. Мэри убрала стаканы и пустые бутылки из-под пива и едва успела подняться к себе, как вернулись домой ее мать и брат.
Потом Мэри услышала, как у подъезда остановилась машина и через минуту отъехала. Захлопали двери — Джон Уэст приехал с очередного спортивного состязания.
Мэри думала о Бене и улыбалась от счастья, но вместе с тем ее терзала мысль, что возврата нет. Она сожгла все мосты, и окончательный разрыв с отцом неизбежен.
Джон Уэст был не в духе. Повсюду он натыкался на непокорность и день ото дня становился сварливее.
Немало злила его и Мэри. Что она задумала? Фрэнк Лэмменс ничего не узнал, кроме того, что она много времени отдает движению против войны и фашизма.
Как-то в воскресный день он позвал ее в гостиную. И прямо, без обиняков, сказал ей, что она его обманула, когда просила помещение для митинга. Все это устраивают коммунисты. Он не допустит, чтобы его дочь работала на них. Мэри возразила, что движение против войны и фашизма — не коммунистическая организация; что цель его — научить людей бороться против угрозы новой мировой войны, показать им, какую опасность таит в себе фашизм, победивший в Германии, Италии и Японии.