Ратников, желая придать испытаниям род праздничного действа, пригласил на полигон столичных и областных журналистов и явившихся поздравить Люлькина гостей. Ожидался из Ярославля епископ Евлогий, чтобы в присутствии прессы освятить «двигатель пятого поколения». Окружить предназначенную для войны машину священным ореолом. Объяснить ее создание божественным промыслом.

На заводе, у автомобилей и автобусов толпились люди. Заводские инженеры, одетые торжественно, чтобы прямо с испытаний попасть на банкет. Военные с синими авиационными петлицами. Летчики-испытатели, с глубокой, притаившейся в глазах тревогой. Седые, или с почтенными лысинами ветераны, создававшие моторы для советских бомбардировщиков и штурмовиков. Элегантные управленцы, прошедшие практику в иностранных компаниях. Холеные банкиры, кредитующие завод. Сдержанные чиновники из министерств и корпораций. Тут же был мэр Сыроедов с коричневым складчатым лицом, на котором ослепительно белели вставные зубы.

Журналисты держались особняком, посмеивались, щелкали аппаратами. Юбиляр Люлькин, полный, в свободном светлом костюме, похожий на благодушного кита, разговаривал с двумя молоденькими журналистками, осаждавшими его вопросами:

— А скажите, Леонид Евграфович, неужели вам не жалко убивать птиц, чтобы кидать их в сопло работающего мотора?

— Если птица влетит в двигатель, и тот взорвется, то погибнут сразу два летчика. Их вам не жалко? — втолковал девицам Люлькин.

— А «партия зеленых» вам не объявит бойкот?

— А что может сделать член этой партии? Сам, что ли, броситься в двигатель головой вперед вместо птицы?

— А какие виды птиц используются для этой жестокой процедуры?

Было видно, что вопросы утомили Люлькина.

— Девушки, это часть секретной информации. Но вам, так и быть, в порядке исключения, раскрою тайну. Все зависит от того, в каких широтах будет эксплуатироваться самолет. Если в районе Северной Африки, — а у нас есть контракты с Алжиром и Ливией, — то в двигатель забрасывают страусов. Если самолет будет воевать в районе Антарктиды, то, понятно, это пингвины.

Девушки, предвкушая сенсацию, страстно записывали.

— А как же вы сюда доставляете страусов?

— Очень просто, — ответил Люлькин, — Бедуины их отлавливают в Сахаре сетями и в замороженном виде привозят сюда, в Рябинск. Вместе с окорочками.

Девушки записывали, чтобы через несколько дней ошеломленные читатели газет узнали, как на секретном полигоне в работающий двигатель забрасывают костлявых длинноногих страусов, и из сопла вылетают страусиные перья.

Ратников отдавал последние распоряжения начальнику безопасности Морковникову:

— Ты, Федор Иванович, встретишь владыку на въезде в город, и будешь сопровождать на полигон. Деньги за освящение двигателя передашь не ему, а секретарю его канцелярии. И чтобы журналисты не видели.

— Понял, Юрий Данилович.

Через минуту из заводских ворот выезжала вереница машин и автобусы. Выстраивались за патрульной машиной с мигалкой, двигались в сторону полигона.

Вновь сошлись на круглой поляне, среди сосен, под могучей штангой с подвешенным двигателем. Стояли, ожидая Владыку. Его черный «Мерседес» торжественно возник среди сосен, вплыл на поляну и остановился поодаль. Было видно, как атлетического вида водитель открывает заднюю дверцу, и из нее поднимается величественный белобородый архиепископ в темных одеждах, в черном клобуке с ниспадающей на плечи мантией. С двух сторон к нему присоединились священнослужители, облачали в золоченые ризы, совлекали с белоснежной головы черный клобук, заменяя золотой сияющей митрой, набрасывали на плечи пышную, с изумрудной подкладкой ризу.

Архиепископ, вытянув вперед руки, позволял себя одевать, напоминая послушного ребенка. Пошел, сияя, как диво, блестя крестом. За ним на расстоянии следовали служители, неся золотую чашу, волосяное кропило и книгу. Приблизился, благостный, белобородый, с голубыми детскими глазами, сиявшими из-под седых бровей. Ратников вышел навстречу, протягивая руки под благословение.

— Благословите, Владыко, — принял на раскрытые ладони пухлую стариковскую ладонь, припадая губами, слыша исходящий от руки, от изумрудной мантии, от пышной бороды сладкий запах храма и тончайшее дуновение дорогих духов.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — епископ поцеловал Ратникова, подставляя под поцелуй золоченый крест, — Как у вас тут великолепно и грозно, — он рассматривал высоко подвешенный двигатель, не понимая, как сможет до него дотянуться.

— Мы подгоним машину с подъемной площадкой, — угадал его мысли Ратников, — Она огорожена, как гандола воздушного шара. И она вас поднимет к двигателю.

— Вознесусь на небо? Как Илия Пророк? — пошутил архиепископ.

— Небо — ваша стихия, Владыко, — в тон ему, деликатно ответил Ратников.

— В вашем небе летают самолеты, а в моем небе ангелы, — архиепископ улыбнулся и прошел мимо Ратникова к собравшемуся многолюдью.

Одни подходили под благословение, другие теснились в сторону. Поцеловать у Владыки крест выстраивались в очередь банкиры, чиновники корпораций, молодые управленцы. Мэр кланялся, лобызал руку и крест. Однако пожилые конструкторы, военные и заводские инженеры оставались на месте и смущенно отводили глаза. Три летчика-испытателя не приближались, но когда иссякла очередь целующих крест, один из летчиков, худой, с провалившимися щеками, недавно переживший аварию, подошел и поцеловал белую руку Владыки. Конструктор Блюменфельд с мучительным выражением тонкогубого лица ушел за спину других. Юбиляр Люлькин лишь издали поклонился архиепископу, неловко сгибая полное тело.

На поляну выехал колесный японский кран, приблизился к двигателю, опустил к земле подвесную площадку. Ратников подвел к ней архиепископа, который с помощью служителей осторожно, щупая стопой площадку, поднялся на нее. Служители поставили рядом сияющую чашу с водой. Владыко щелкнул пальцем в установленный на площадке микрофон, и его щелчок звонко разнесся по поляне.

— Господи благослови, — со вздохом произнес он, — Поднимайте.

Мотор заработал, стала удлиняться сияющая колонна, площадка плавно пошла вверх. Владыко, лучась золотом, стал возноситься. Митра горела, как солнце, риза сияла, и он в синеве небес был похож на небожителя, ступающего по вершинам деревьев. Его вознесло на высоту подвешенного двигателя, и он остановился в небе, едва заметно раскачиваясь, окруженный лучами и блеском. Картина была фантастическая. Технотронные формы двигателя, стальная штанга, блеск оптики, плетение волноводов. И богоподобный, с серебряной бородой, в золотом сиянии старец, сошедший с небес. Телеоператоры ходили кругами, нацелив окуляры, как астрономы, наблюдающие дивное светило. Фотографы щелкали камерами, стараясь поместить в кадр титановые обтекатели и золоченые ризы, резные лопатки и белую пышную бороду.

— Наш Владыченько ну прямо, как святой, — громко, чтобы его услышали, с восторженным умилением произнес мэр. Был готов перекреститься, но не решился, сделал вид, что потирает лоб.

Между тем, архиепископ, вздохнул, так что над поляной разнесся его усиленный микрофоном, ставший металлическим вздох, и стал говорить:

— Дорогие мои, вас всех, столь разных и многоодаренных, собрал вместе Господь, чтобы вы, по воле Его, создали это чудесное изделие, в котором воплотились ум, сила, искусство, все свойства Бога, пригласившего вас к сотворчеству…

Архиепископ взмахом руки указал на двигатель, словно плеснул на него волну сияющего света. Собравшиеся на поляне, воздев лица, слушали проповедника, вещавшего с вознесенной в небо кафедры. Лица были серьезны, каждый по-своему соотносил себя с плавными, округлыми словами белобородого старца. Словно пробовал слова на вкус, ощущая их медовую, чуть приторную сладость.

— Вы собрались для совместного делания не ради корысти, не ради наживы, не ради утоления личных вожделений, таких, как себялюбие, гордыня, стяжание власти. Вас собрала в единую братскую артель любовь к Отечеству, радение о его благе, забота о его безопасности и благополучии…