Вышли в пустой коридор. Встали парами перед закрытыми купе. Проводник, неся на коротких ногах пухлое тельце, подходил к дверям, поворачивал хромированный ключ, впускал пары в купе, с лязгом затворял двери.

Бацилла увидел прилегшую на диване девушку, ее близкие полные ноги, изумленные, под короткой челкой глаза.

— Молчи, сука! — он приложил к губам грязный палец, рывком расстегнул пряжку брюк.

— Ты что! — шлепнула его по руке девушка, пытаясь подняться. — Сейчас по морде схлопочешь!

Бацилла костяшками пальцев, с хрястом ударил ее в лоб. Она помертвела, отпала на диван, а Бацилла ловко, потрескивая тканью, сдирал с нее платье, раздвигал ноги, наваливался змеящимся телом. Дрожал сухими ягодицами, бугрил мускулистую спину. Когда девушка приоткрыла глаза, то увидела над собой костяной череп, синюю слизь глаз, текущую из золотых зубов слюну, зловонный, падающий ей на лицо пот.

— Пока ты еще не Алла.… Не Пугачева.… А потом к твоему «Мерседесу» не подойду.… Никогда….

Калмык насиловал соседку. Протянул к ней волосатую руку, нащупал на хрупкой шее пульсирующую жилку, сжал. Девушка вмиг затихла, обморочно закрыла глаза. Калмык спокойно и неторопливо раздевал ее, открывая ее смуглое тело с белой незагорелой грудью, бледным треугольником на бедрах. Скидывал со своих одутловатых плеч нарядную рубашку, наваливался на жертву тяжкой массой мускулов, жира, сальных, синеватых волос.

— Главное дело, шарм…. Ты поняла?… Главное дело шарм…. Я тебя буду учить….

Рыжий Петруха ворвался в купе, где бледная барышня допивала вино. Она плеснула вином в Петруху, а тот приставил к ее тонкой шее острую финку:

— Ну, ты, сука драная, «Мисс Россия», будут у тебя рыжие дети! … Каждый год стану к тебе в бордель приезжать и засаживать! … — он надавливал острием на девичье горло, путался в брюках, отшвыривал их. Задирал хлипкую юбку, обнажая слабые худые ноги. Рассекал финкой полоску материи на бедрах. Девушка не сопротивлялась, остекленело смотрела, как горят над ней возбужденные уши, капает с рыжих волос красное вино.

На соседнем диване барахтались автослесарь и пышная блондинка, и слесарь, не умея с ней справиться, бил ее глухо и мокро, сверху вниз, расплющивая лицо.

Когда насильники, тяжело дыша, застегивая ремни, выходили из купе, появился проводник, без форменной куртки, голый по пояс:

— Ну, что, ублажили миленьких — хорошеньких? — сюсюкал он, мигая влажными глазками, — Теперь я ублажу хорошеньких, — протискивался и запирался в купе.

Бацилла, Калмык, четверо слесарей врывались в другие купе, возвращались туда, где уже побывали. Насиловали избитых, бессловесных девушек. За окнами неслись весенние поля, храмы на солнечных холмах, голубые озера и речки.

— Ну что, «Мисс Россия», будут у тебя рыжие котята или черные цыганята? — Петруха пил из бутылки водку, с веселым отвращением глядя на голую избитую девушку.

Алексей Ведеркин прощался с женой и сыном в аэропорту «Шереметьево». Мимо них катились тележки с тучными кожаными чемоданами. Двигались высокие белобрысые немцы. Ведеркин обнимал жену, заглядывая в ее худое, тревожное лицо:

— Все будет хорошо, Тоня. Доктор Глюк — европейская знаменитость. У него родственники самой Ангелы Меркель лечились. Он буквально за считанные недели ставил их на ноги.

— Ты молись за нас, Алеша. Когда начнется операция, молись.

— Я во всех церквях Рябинска заказал молебны. Батюшек всех обошел. Поеду в Звоны, к отцу Павлу. Говорят, его молитвы самые сильные.

— Папа, а мне больно будет? — сын смотрел на Алексея большими глазами, в которых не было страха, а одно терпеливое ожидание и детское смирение, отчего у Ведеркина заплакала душа. Его страдание не было вселенским, не включало в себя сострадание к измученному, гибнущему миру, а было сосредоточено только в сыновних глазах и в утомленном, увядшем лице жены. Он был готов предложить Богу свою собственную жизнь, поменяв ее на жизнь сына. И не было ничего такого, чтобы он ни совершил, выхватывая сына из кромешного, наводнившего мир зла.

Обнял сына, горько и страстно поцеловал в бледный выпуклый лоб, чувствуя, как длинные ресницы сына щекочут губы.

— Прилетите в Кельн, сразу мне позвоните, — он прижал к себе легкое тело жены. Смотрел, как удаляются они к стеклянным будкам, в которых сидят пограничники, и как их заслоняют другие пассажиры.

В Москву, на Савеловский вокзал, прибыл поезд из Рябинска. К последнему вагону, на котором красовался транспарант «ДОМ-3», подошли кавказцы в спортивных куртках, смуглолицые и верткие. О чем-то поговорили с Бациллой. Передали ему кейс. Бацилла махнул рукой, и на его взмах из вагона испуганной стайкой стали выходить девушки. Спотыкались, хватались одна за другую. Кавказец с синей щетиной пересчитывал их, направлял в дальний конец платформы, где стоял микроавтобус. Милицейский наряд издали лениво наблюдал, как кавказцы загоняют девушек в микроавтобус.

На территории завода «Юпитер» колесный кран разгружал контейнеры с элементами суперкомпьютера. Извлекал из кузова, бережно переносил и ставил на бетонированную площадку. Федор Морковников волновался, покрикивал на рабочих, заботился о судьбе драгоценного груза. Суперкомпьютер в тысячу раз увеличивал возможности конструкторов, моделировал двигатель «пятого поколения», приближал момент, когда в небо взмоет сверкающий истребитель. Морковников поглаживал ребристую стенку контейнера, чувствуя свою причастность к созданию самолета. В мире, в котором ему суждено было жить, в эту минуту насиловали беззащитную женщину, скальпель взрезал детское сердце, молился священник, бронебойный снаряд проникал в «бэтээр» и взрывал экипаж, в синей воде плыла молодая лосиха, невидимый, в атмосферу земли, врезался метеорит, превращаясь в жаркую струйку дыма. Все совершалось одновременно, все было связано, влияло одно на другое. Но Морковников не чувствовал этого. Благоговейно рассматривал нарисованный на контейнере красочный японский иероглиф.

Глава двенадцатая

Завод праздновал шестидесятилетие Генерального конструктора Люлькина. Вечером, в загородном ресторане на берегу Волги, ожидались гости, готовились банкетные столы. Но утром того же дня, не взирая на праздник, начинались испытания двигателя на стойкость к механическим повреждениям. В сопло работающего в разных режимах мотора предполагалось забрасывались бруски льда, как если бы самолет был охвачен оледенением, и встречный поток срывал с обшивки ледяные наросты. Лопатки подвергались бомбардировке ледяными гранулами, как если бы самолет прорывался сквозь тучу секущего града. В работающий двигатель швырялись тушки мертвых птиц, как если бы самолет сталкивался с птичьей стаей, и лопатки пропускали сквозь себя перемолотые кости, сухожилия и перья. Сопло обстреливалось из автомата, ибо истребитель эксплуатировался в зоне боевых действий и не был застрахован от вражеских пуль.

Вторжение в дышащее сопло посторонних предметов не должно было разрушить лопатки. Если же разрушение наступало, оно не должно было привести к взрыву мотора, к пожару, к гибели истребителя. Двигатель сам гасил последствия разрушения, выводил обломки лопатки из активной зоны, как организм выдавливает из себя занозу, и полет истребителя продолжался.

Люлькин наотрез отказался перенести начало испытаний, заявив: «Испытания льдом, товарищи, — лучший для меня подарок. Вечером, как водится, выпьем водочки, но перед этим охладим ее льдом».

Испытания проводились не на территории завода, а на открытом полигоне, за пределами города, где на просторной лесной поляне был установлен стенд, — громадный, вырастающий из-под земли кронштейн, на который подвешивался двигатель. Из недр поляны вздымалась могучая рука, держала навесу белоснежный двигатель, окруженный бесчисленными датчиками, фотокамерами, индикаторами. Сквозь свои вены вливала в него топливо, содрогалась мускулами, тряслась от вибрации. Будто ухватила налету пламенеющую комету, трясла за шиворот, не давала ей улететь. Люди при этом укрывались в бетонном бункере, наблюдая испытания по телевизору, чтобы в случае аварии осколки металла и раскаленный шар света не испепелили испытателей.