— Татенька только сырые яйца глотает и сахар сосет, другое не проходит…

Стали на охоту собираться, смотрим — Алексей патроны набивает. Раньше-то мы всегда вместе ходили. Отговариваем. Заупрямился:

— Сброжу последний разок.

Мы ходили по упругим мхам болота вокруг озера Бебро. Алексей Яковлевич не отставал, вышагивал рядом с нами в неизменных лаптях и кожаных чулках. Внимательно наблюдал за поиском собак, помогал охоте, запоминая, куда сядут после подъема разлетевшиеся птицы. Радовался удачным выстрелам, негромко, тактично хмыкал по поводу промахов. День выдался погожий, тихий, печально украшенный золотом березовой кромы, алыми вспышками одиноких осинок. На большой высоте, среди уже не летних, перистых, облаков косяк за косяком шли гуси. Грустен был их непрерывный, приглушенный расстоянием гогот. С утра не ярко, но настойчиво бормотал тетерев. Его песня, такая весенняя, в осеннюю пору была предсказанием неизбежного и довольно скорого прихода зимы.

Грустно у нас было на душе, в каждом перерыве охотничьего дела возвращалась боль за друга-охотника, думалось: как-то ему? Плохая охота.

Затаборились на сосновой островине, приготовили на костре чай. Неловко было вытаскивать из рюкзаков взятую с собой снедь: булку, колбасу, когда Алексей сидел рядом с нами и сосал, вынув из чистого полотняного мешочка, кусок колотого сахара. Обсуждали охоту, Алексей Яковлевич, вспомнив моего брата, сказал: «Вот Егор ловок стрелять — редко мимо». Это было мягкое осуждение нашей мазни. После привала мы уговаривали Алексея идти домой. Он отказался. Конечно, мы, как могли, сократили поход.

Он умер вскоре после этой охоты. Нам не удалось попасть на похороны — были в отъезде.

Через год в хмурое предзимье мы с Митей, захватив с собой мою англичанку Эрну, поехали в огорельские края. Искали вдоль поймы Рыденки поздних вальдшнепов. Охота не заладилась, с полдня в воздухе закружились снежинки. Странное и не очень веселое зрелище — легавая на пороше, но не возвращаться же домой. Подошли к небольшому острову высокоствольного ельника у берега речки. Решили передохнуть, укрыться под разлапистыми ветками елок от ставшего сильным снегопада. Под деревьями оказалось небольшое кладбище. «Куболовский погост, — догадался Митя, — подожди, здесь, наверно, Алексей Яковлевич». Среди покосившихся крестов, осыпавшихся могильных холмиков мы скоро нашли то, что искали. Могилка была обихожена: железная оградка, свежепокрашенный белый крест с четкой надписью. Мы молча и долго стояли у могилы, живо вспомнился этот простой и необыкновенный, милый нашим сердцам человек.

Вернусь к Мите. Какой он был охотник? Необычный. Стрелял плохо и при этом был до крайности самолюбив. Очередной его промах никогда не был просто промахом: либо солнце попало в глаза, либо «он взлетел, а моя нога как раз попала в яму», либо запотело пенсне — много было причин. Особенно плохо стало получаться, когда он, следуя нашему с Юрием примеру, купил себе тройник. Если стрелял по летящей птице, палец по ошибке включал пулевой ствол, при стрельбе пулей, скажем, сидящего далеко на вершине дерева косача, получалась «такая дурость — я его по ошибке семеркой шарахнул».

След рыси.

Дмитрий Вячеславович с «кошечками» в Университетском саду.

Мы все знали эту Митину слабинку, соглашались, что промах совершенно случайный, иногда помогали, стреляя с ним одновременно. Птица падала, а тот, кто стрелял, просил прощения: «Я видел, что падает, — не удержался». Лучше, если выстрелы сливались: можно было незаметно вынуть гильзу и не говорить, что стрелял. И с зайцами так бывало. Тот, кому удавалось взять зайца после промаха Мити, преподносил ему добычу со словами: «Это твой подранок, еле полз мимо».

Однажды случилось, что и на его долю выпала большая удача. Его пригласили на рысиную охоту в Беково, где жили у егеря его лайки. Облава была по псковскому методу: два стрелка и один загонщик. Митя стоял в довольно густом лесу, справа тянулась поросшая ивняком канава. В одном месте в ивняке прогал. Начался загон, и очень скоро в прогале появилась рысь. Митя выстрелил — зверь исчез и через минуту снова показался на том же месте. Митя выстрелил из другого ствола — рысь пропала. Подошел егерь. На льду канавы лежали две крупных рыси.

Характерна для Мити-охотника была крайняя непритязательность в одежде. Некоторых забавляет охотничий антураж иногда больше, чем сама охота: ружья, патроны, особая одежда, кепи, обувь… Митя был внимателен только к ружью и патронам, — всем остальным пренебрегал. Летом и зимой ходил в той же курточке и в зависимости от температуры воздуха (в диапазоне от +25 до -25 градусов) только застегивал ее или расстегивал. Перчаток не носил никогда.

Как я говорил уже, Митя сблизился с нашей семьей. Проводил с нами почти каждое лето. Помню, как он пришел на хутор Голи пешком со станции, в рюкзаке принес патроны, немного провианта и трехлитровую бутыль с одеколоном, который сделал сам, добавив к спирту какие-то замечательные одоранты. Одеколон предназначался моей сестре Татьяне, тогда еще незамужней. На бутылке была наклеена этикетка со стихами тоже Митиного производства:

Постелили Мите, как и обычно гостям, на сеновале.

От полога отказался. Мы затревожились: «Комары съедят!» А он свое: «Не влияет». Время проводил своеобразно. После завтрака в одних трусах уходил со спиннингом на берег. На урезе воды изящным движением бедер сбрасывал трусы — они оставались на песке до самого обеда, — а их владелец, как говорится, в одном пенсне исхлестывал спиннингом вдоль и поперек все Гольское плёсо. Иногда приносил небольших щурят — самые крупные, как водится, срывались… Впрочем, и тут был исключительный случай. Однажды Митя вернулся домой необычно рано и торжественно преподнес хозяйкам огромного окуня. Мы тогда его не взвесили, но по виду он потянул бы килограмма два, не меньше.

Когда началась охота, Митя ходил с нами и одновременно, по его выражению, ботанизировал. Приглядывался к цветам и травам, что-то срывал, прятал в карман и продолжал охоту. Но, как всегда, стоило ему заполевать дичину, он немедленно бросал компанию и уходил в деревню, чтобы побеседовать с местными жителями, показать моему отцу сорванное растение: «Доктор, посмотрите — довольно редкий вид, я в этом районе такого не видел».

На озере в одном из походов с Митей произошел нелепый случай. Все челны были разобраны, Мите достался челн под названием «Убитик», — узкий, кривой, неустойчивый. Захватив с собой тройник, Митя отъехал от берега и вскоре увидел летящую гагару. Последовал боковой выстрел — стрелок оказался в воде, тройник на дне. Я пытался достать, нырял, но неопределенность места, илистое дно и значительная глубина не позволили найти ружье. Один из гольских, дядя Петя, взялся достать. Соорудил специальное орудие типа широких грабель, нагруженных тремя кирпичами и с длиннющей ручкой. Через два-три часа траления ружье удалось зацепить за погон и вытащить. Обрадованный Митя выдал дяде Пете немалое вознаграждение. Деньги пошли на покупку ржи и хмеля. Через неделю хутор Голи, все три дома, гуляли, поминая добром Дмитрия Вячеславовича.

В этот же год Митя ушел из университета. Надо сказать, что по характеру он был добрым и застенчивым человеком. Его доброту ценили и пользовались ею иногда корыстно. Повышенную застенчивость, как это часто бывает, маскировал грубоватостью и цинизмом. Он мог, например, на заседании Русского химического общества во время доклада своего дядюшки, академика Фаворского, выбежать к доске и в полемическом задоре стереть ладонью только что написанные, по его мнению неправильно, какие-то радикалы в реакции и при этом еще и ворчать что-то нелестное.