Однажды, собравшись компанией, мы решили проверить Митю. Он похвастал, что запомнит все вывески на любой стороне Невского. Мы начали у Знаменского собора, закончили у Главного штаба. Шли рядом с ним, записывали все большие и малые вывески, рекламы и объявления — тогда их была бездна. Проверка состоялась на скамейке в Александровском саду. В длинном перечне оказалось только две ошибки. Мы сочли, что Митя выиграл, а приз — дюжину пива — распили все вместе в ближайшей пивной.

Характерно для Мити было некое «русофильство». Шло оно, как мне кажется, от матери, Елизаветы Евграфовны. Вспоминаю дни рождения Вячеслава Евгеньевича. Огромный стол, много людей, около виновника торжества стоит традиционная бутыль настойки из куманики (она же княженика), присланная учениками академика из Архангельска. Выплывала, садилась во главе стола Елизавета Евграфовна. Звучным голосом распоряжалась за столом, что-то рассказывала, употребляя при этом весьма хлесткие русские словечки. У Мити они тоже были в обиходе, и собак своих называл Ванька, Дунька, выжлеца Динго он немедленно переименовал в Букета за присущий тому запах псины. Был очень доволен, когда пойнтера Гарсона в деревне мужики разом переименовали в Кальсона.

У семьи Тищенко вблизи станции Окуловка было небольшое поместье, приобретенное Вячеславом Евгеньевичем, когда он укрепился в жизни, став профессором университета. В этом поместье работали все его дети, работали на земле по-настоящему. Митя знал сельский труд, любил его, ценил и легко находил общий язык с деревенскими жителями. Помню его любимую поговорочку: «Баре дерутся, а изъян на крестьян», — он ее применял весьма широко. Естественно, что, познакомившись с нашей семьей, Митя сразу же полюбил моего отца, который был весьма сведущ в сельском хозяйстве, — разговаривать на эту тему они могли бесконечно.

Вскоре после знакомства Митя позвал нас с Юрием на охоту в Чащу, где сам еще не бывал, но имеет приглашение. Встретился ему в охотничьем магазине немолодой мужчина — по виду и говору деревенский человек, — покупал коробку пистонов. Продавщица заявила, что пистоны продаются только вместе с ружьем. Покупатель урезонивал: «Ест твою маненьку, говоришь неладное, — что ж, я приду на чугунку билет покупать, а мне: „Сначала купи паровик“?» Возмущен мужик. Митя купил для него пистоны. Новый знакомый, Алексей Яковлев, пригласил Митю приехать к нему — «станция Огорелье, деревня Чаща, инако — Язвинка». «Ой, рабята, — говорил Митя, — чувствую, что не врет, а ток обещает показать штук на двадцать пять!»

Весной мы поехали в Чащу. Теперь от нее остались только бугорки фундаментов, а тогда эта деревушка была из двух десятков домов. От Огорелья до нее было семь километров поразительно грязной дороги. Дом Алексея Яковлевича Яковлева — у околицы, большой, со многими пристройками. В семье четыре сына и три дочки, все взрослые. Двор не пустой — две коровы, нетель, овцы, две лошади. Приняли хозяева нас радушно.

На глухариный ток Алексей Яковлевич повел сам. Вот он вышел из дома, высокий, широкоплечий, за плечами небольшая сумочка и довольно поношенное ружье, а на ногах… лапти. Это когда в лесу еще снег, а все колеи, ямки залиты студеной водой! Да, обычные лапти. Правда, надеты они были на длинные, выше колена, кожаные чулки, а в них, конечно, толстые шерстяные носки. Я вспомнил «Кожаный чулок» Купера. Наш проводник шагал легко, нам, за зиму отвыкшим от ходьбы, поспевать за ним было трудно.

Обещанный ток лежал километрах в двадцати с лишним от деревни, в самом верховье большой реки. Мы добрались до места только к вечеру, едва успели кое-как подготовить ночевку и пошли на подслух. Слушали на «тележнике», так назывался проселок в глухую деревушку, давно не езженный, заросший. Не обманул Алексей Яковлевич — еще солнце было высоко, как всем нам, расположившимся вдоль тележника, стали слышны прилеты, громкие, тихие, а затем глухариные разговоры и вскоре — шум, как в курятнике! В сумерках сразу заточили несколько петухов. Вернулись к костру возбужденные, предвкушая завтрашнюю удачу. Алексей выпил с нами пару стопок, от курева отказался: «Этого зелья в рот не беру». Подремал минут десять и заявил: «Захвачу мошника на щи — и к дому». Мы все не новички в глухарином деле, могли бы удивиться, как это он в такую пору добудет мошника, если бы уже не поняли, что к этому лесовику подходить с обычными мерками нельзя. Взошла полная луна, высыпали звезды. Алексей шагнул от костра, бесшумно исчез в темноте. Довольно скоро послышался выстрел. Наш проводник вернулся с глухарем в мешке. Тут уж мы не удержались, спросили: как он сумел? Ответил, ничуть не гордясь: «Да простым-просто, когда лунит. Недалеча на островине точишко: лес — наголима осина. Походил, пригляделся. Вижу — на суку чернина, не маленькая, как кубач, я и стрелил».

С той поры начались наши охоты в деревне Чаща-Язвинка с Алексеем Яковлевым. Примечательный он человек и в охотничьем деле имел свою повадку. Сейчас это сочли бы браконьерством, тогда было не так строго. Удивляться приходилось, как он осенью или летом, без снега, километрами выслеживал и брал лося. Молодцы-сыновья запрягали лошадку и привозили разделанную тушу домой, могли и вынести в мешках на плечах. В конце лета ходил в лес с торбой и сачком. Особо обученная лайка выискивала выводки тетеревов и глухарей; найдя, останавливалась, и Алексей накрывал молодых по одному сачком. Поймав несколько штук, увозил в город, продавал охотничьим кружкам. Алексей хорошо стрелял влет, что необычно для деревенского охотника, и с помощью той же своей лайки добывал дупелей и продавал в петроградские рестораны.

Дом Алексей Яковлевич держал строго. Скажем, требовал от дочерей мыть полы каждый день, но так, чтобы он за этим делом не заставал. Увидит — сразу же повысит голос: «Ну, задумали неладное — полы мыть! Людям не пройти». Сыновья его, особенно младшие — кстати, тоже охотники, — ребята плечистые, силы невероятной и задиристые до крайности. Неоднократно после деревенских праздников их сажали за драку, а потом выпускали досрочно — отлично они работали на лесозаготовках. Помнится, спросил Сашу, по прозвищу «Хозяин», только что отбывшего наказание, за что сидел? Ответил: «Да так, ни за что, по дурости». Я настаиваю: «А все же?» — «Было так. В Покров мы дома немного выпили, пиво было наварёно и вино привезли. Мне люди сказали, что, пока дома не был, Моряковы нашу собаку отравили. Решил узнать. Зашел к ним в избу, а они стали в окна рыться, выскакивать. Мне досадно — кинул им вслед в окошко самовар со стола и домой пошел. Пальцем не тронул, а они доказали в милицию». Спрашиваю: «Хозяин, ты, верно, с ружьем пришел или с ножом?» — «Да нет, ничего такого. Трёсточка в руках была». — «Какая трёсточка?» — «Ну пруток железный».

Встретился с Хозяином после войны. Спросил, как воевалось. Рассказывал охотно, подробно, потом, ухмыльнувшись, добавил: «Скажи пожалуйста, сколько нам с братом за драку доставалось, а тут бей сколь хошь — война».

Вот с какими людьми мы познакомились. Митя Тищенко прямо-таки купался в их разговорах, в любимом им быте. В городе, в гостях, обычно рассказывал сельские истории, сохраняя манеру говорить и жаргон, без купюр.

Хоть я и ушел в сторону от повествования о Мите, но нельзя не досказать об Алексее Яковлеве. Грустная это будет история, да из песни слова не выкинешь. Приносит мне Митя телеграмму: «Тятенька сильно заболевши. Приезжайте на токи. Корову отдали. Лиза». Митя попросил своего любимого доктора — моего отца — поехать с ним в Язвинку. Как всегда, на станции их встретили братья Яковлевы, Хозяин и Володя. Посадили гостей в седла, а сами шли рядом, ведя лошадей под уздцы и освещая фонарями разбитую дорогу. Мой отец осмотрел Алексея Яковлевича и поставил диагноз: рак. Предложил операцию, объяснил, что придется вставить серебряную трубку. Алексей отказался, сказал: «Мне и от колхоза тошно, а с вашей трубкой и вовсе не жизнь!»

В сентябре мы приехали в Язвинку поохотиться на белых куропаток. Алексей Яковлевич сильно изменился, похудел, прямо высох. Как всегда, был приветлив, усадил за стол. Лиза успела шепнуть: