И все-таки Миши не смог пойти в свою комнату. В темнеющем коридоре он осторожно следил за тем, как старый профессор уже во второй раз возвращался с первого этажа, а затем и в третий — уже от самых ворот, чтобы проверить, запер ли он тяжелую железную дверь архива.

И только когда Миши окончательно убедился, что архивариус больше не вернется, он пошел к себе в комнату.

Все были в сборе, на столе лежал приготовленный к ужину серый хлеб.

Старший по комнате курил, высунувшись в окно и выпуская дым наружу. Маленький сгорбленный Надь сидел за столом и старательно набивал сигарету. Только эти двое учились в восьмом классе, остальные пять мальчиков, включая самого Миши, были второклассниками.

Как только он вошел в комнату, раздался громкий смех.

Миши испуганно посмотрел на ребят.

Бесермени уже не рисовал, а уплетал хлеб и хохотал громче других.

— Что это у тебя на голове? — кричали все.

Миши покраснел как рак и дотронулся до головы. Он тут же вспомнил, что, размышляя над переводом басен Федра, совершенно машинально воткнул себе в волосы душистые листья оливкового дерева, подобно тому как изображают на картинках латинских поэтов.

Но покраснел мальчик не только поэтому. Он еще вспомнил, что забыл в саду свою шляпу.

Положив книгу на стол, он ни слова не говоря помчался обратно.

Миши очень торопился, но большие ворота сада были уже заперты. Судорожно вцепившись в длинные чугунные прутья, Миши с отчаянием смотрел в сад. Он долго стоял у ворот, из глаз его ручьями лились слезы. Над самой головой висела черная металлическая ручка звонка: стоило только ее подергать — и ворота бы ему открыли, можно войти и поискать свою шляпу. Но мальчик и прикоснуться не смел к звонку, даже руку не мог протянуть в его сторону. Увидев, что к воротам приближается помощник садовника, он испуганно отскочил, чтобы тот его не заметил и не вздумал спросить, что ему надо.

Миши вернулся обратно и, спрятавшись за кусты сирени в саду коллегии, плакал до тех пор, пока не позвонили к ужину.

По черной лестнице он поднялся в свою комнату, все уже ушли на ужин. Он открыл комнату ключом, висевшим на дверном косяке, и быстро отыскал соломенную шляпу, ту самую, никуда не годную, которую не хотел больше носить, потому что, когда в прошлый раз они с классом были в Большом саду, шляпа промокла и потеряла форму. Он надвинул ее на глаза и во весь дух помчался вниз по лестнице, чтобы успеть к ужину.

Когда мальчик вошел в столовую, все уже встали и наставник читал молитву, но дверь из-за летней жары была открыта, и Миши удалось проскользнуть незамеченным. Было бы жаль пропустить ужин, тем более блюдо, которое он очень любил, — сладкую пшенную кашу, сваренную на молоке.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Однажды в середине октября, грустным пасмурным днем, в пятницу, Миши, как обычно, на перемене забежал к швейцару узнать, нет ли ему письма. За железной решеткой на пахнущей дегтем доске объявлений вывешивали список тех, кому пришли письма. К величайшему ужасу он увидел там свою фамилию. А когда он слышал или видел где-нибудь свою фамилию, у него всегда начинало колотиться сердце.

За каждое письмо приходилось платить швейцару два крейцера, и Миши уже держал их в кулаке.

Швейцар просмотрел одно за другим все письма, но письма для Миши среди них не оказалось.

— Как вас зовут?

— Михай Нилаш, второй класс.

Швейцар, невысокий человек в сапогах, переправил трубку из одного угла рта в другой и еще раз перебрал письма.

— А в списке-то есть?

— Да.

— Может, Андраш Нилаш?

— Не Андраш, а Михай Нилаш, второй класс «Б».

— Такого как раз и нет.

Вдруг он ударил себя по лбу так, что его круглая, с маленькими полями шляпа, как у всех дебреценских горожан, чуть не слетела с головы.

— Послушайте! Да ведь вам не письмо, а посылка!

Посылка! У маленького Миши от радостного испуга опять затрепетало сердце. Посылка! Мама прислала посылку! Он побледнел, затем покраснел. Мама ему говорила дома: «Посылку, сынок, не жди, я не смогу посылать тебе разные лакомства, как другие родители своим детям, уж лучше совсем ничего не буду присылать — зачем всем видеть, сыночек, какие мы бедные».

Миши расписался на извещении и протянул швейцару два крейцера.

— Пять крейцеров, — пробурчал тот.

Но Миши был так взволнован, что не слушал.

— Слышите? Пять крейцеров.

Только теперь мальчик понял, что это относится к нему. Он так растерялся, что стал рыться во всех карманах и благополучно вывернул на пол все свои деньги. Чуть не умерев от стыда, он полез за ними под стол.

Прозвенел звонок, Миши заторопился еще больше и снова выронил свои тридцать шесть крейцеров — все, что у него теперь осталось, хотя первого числа он так и не заплатил тетушке Чигаи.

Преподаватель латыни господин Дереш был уже в классе. Стоя за кафедрой, он записывал в журнал тему урока.

Миши быстро сел на свое место.

— Ты где был? — шепотом спросил Гимеши.

— Я получил посылку.

— Посылку?!

Миши почувствовал, что Гимеши смотрит на него с завистью, и улыбнулся.

Преподаватель оглядел класс, выбирая, кого бы спросить. Наступил самый напряженный и мучительный момент. Каждый старался показать совершенное безразличие, стать как можно незаметнее, чтобы ничем не привлечь внимание учителя. Гимназисты обладают такой способностью к мимикрии, с какой не сравнится ни одно существо в природе. Миши старался походить на знающих и беззаботных учеников, чтобы радостное волнение не отразилось на его лице, — учитель тут же заметит, и тогда ему несдобровать.

Учитель вызвал кого-то с задней парты, и мальчик облегченно вздохнул, — опасность миновала, потому что Дереш имел привычку в течение одного урока спрашивать учеников примерно с одинаковыми знаниями, и раз он вызвал сейчас с задней парты, значит, сильные могут передохнуть, а попотеть сегодня придется слабым.

Преподаватель Дереш был довольно молод. Когда он спускался с кафедры, от него исходил запах духов. Прохаживаясь рассеянно по классу, он то и дело опускал руку на одну из парт; руки у него всегда были чисто вымыты, ногти блестели. Миши дрожал от страха, когда приближался учитель, — никакой гарантии, что он не спросит как раз того, кто окажется под рукой. Манжеты у Дереша всегда белоснежны и украшены блестящими золотыми запонками. Преподаватель был большим франтом: пестрый шелковый галстук он никогда не носил бабочкой, а повязывал свободно, ширина его брюк точно равнялась длине ботинка, и даже в сухую погоду он подвертывал их на целую ладонь. Невозможно было следить за его объяснениями: не важно, что он говорит, главное, на его брюках нет морщинок, жилет сидит безукоризненно и на нем нет ни единой пылинки. Но бедным дебреценским гимназистам это было непонятно, ведь в том-то и заключается преимущество бедняка, что он, не обращая внимания на свою внешность и одежду, может купаться в пыли со смелостью поросенка. Изысканно одетых преподавателей даже высмеивали, и в одном известном месте мелом было написано:

Это были преподаватели латыни, арифметики и рисования. Вряд ли Дереш мог научить Миши латыни, зато, когда десять лет спустя в нем вдруг проснулся интерес к своей внешности, прекрасный пример преподавателя держаться свободно, с достоинством помог ему обрести уверенность и смелость в обществе, где это было необходимо.

— Посылка из дома? — спросил Гимеши.

— Да.

Миши положил перед ним извещение, сначала прочитав приписку, сделанную рукой матери: от ее мелкого почерка с наклоном сердце Миши так забилось, словно он увидел бледное лицо своей матери с пугающе большими черными глазами. Он поспешно оторвал приписку от извещения и только тогда показал товарищу желтоватый листок.

Гимеши внимательно изучил все извещение — «три с половиной килограмма»!

— Что это? — шепотом спросил Орци с другой стороны парты, за которой они сидели втроем в порядке успеваемости; лучший ученик в классе — Орци, второй — Миши, а Гимеши — третий. Орци был любимцем преподавателя латыни и теперь следил за каждым жестом Дереша, готовый отвечать вместо любого ученика. Но и он чувствовал, что рядом что-то происходит, и наклонился к ребятам.