— Эй, ты!

Миши испуганно посмотрел на Бесермени, лицо которого не предвещало ничего хорошего: наверняка ему нужна была краска.

— Скажи-ка, у тебя есть краска? — спросил Бесермени.

Миши так ждал этого вопроса, что совершенно не удивился.

— Какая? — спросил он дрожащим голосом.

— Сепия.

— Сепии нет.

Наступила небольшая пауза, Миши облегченно вздохнул: может, только сепия ему и нужна?

— А кармин?

— Кармин?

— Да, кармин.

— Есть, — еле слышно проговорил Миши и заморгал. Пропал его кармин — он ведь так быстро растворяется!

— Правда? Есть? Вот здорово! — заорал Бесермени.

Он тут же спрыгнул с кровати и подскочил к столу.

А Михай Нилаш, который был таким маленьким, что когда на уроке гимнастики всех ставили по росту, то он оказывался пятым от конца, без всяких препирательств полез за краской, потому что она была спрятана совершенно отдельно от других и, кроме него, никто не смог бы ее найти: для этого нужно было засунуть руку в левый дальний угол ящика.

Миши вытащил краску и положил на стол.

— Здорово, — повторил Бесермени и стал смотреть на кармин. Смотрел долго, внимательно, прищурившись. Затем протянул руку, щелкнул по краске ногтем, ловко подцепил ее, подбросил высоко в воздух, поймал другой рукой и еще раз сказал: — Здорово!

Маленький Михай Нилаш провожал взглядом летающий кармин — сам бы он никогда не решился подбросить его в воздух, ведь краска может упасть, разбиться, или он слишком сильно сожмет ее в руке — и она прилипнет к ладони, или… В общем, многое его пугало, но самое неприятное, когда краской играют как мячом…

— Где ты ее купил? — серьезно спросил Бесермени.

— У Понграца.

— За три крейцера?

Это было обиднее всего. Конечно, и за три крейцера можно купить кармин, но такой тоненький и сухой, что и слепому ясно, что краска так себе, за три крейцера. Но ведь его краска — мягкая, нежная, и без воды тает, так и липнет к пальцам, — словом, превосходная, жирная краска. Этот Бесермени — самый большой тупица во всем классе, а вот дерется здорово, так что не стоит с ним связываться. А в красках не разбирается!

— За пять, — коротко ответил Миши.

Бесермени вытаращил глаза и так уставился на краску, словно хотел ее проглотить.

— Хорошая краска! Да, хорошая! — проговорил он наконец и даже чуть-чуть покраснел. — Я куплю такую же. Вот только получу из дому деньги.

С этими словами он положил краску на прежнее место. Маленький Миши обрадовался: возможно, за это время Бесермени умерит свой пыл художника.

А Бесермени не унимался.

— Вот получу из дому деньги, — хвастался он, — и сразу куплю шесть красок. Даже не шесть, а десять. На пятьдесят крейцеров. Ей-богу!

Миши стало немного стыдно: он купил всего одну краску и не мог похвалиться, что ему тоже пришлют из дому деньги. А ведь он слышал, что и у Бесермени родители не очень-то богаты. Правда, однажды он сам видел, как почтальон принес ему пять крон; сколько он получил во второй раз, Миши не знал, а спросить постеснялся, не хотел прослыть любопытным.

Мальчики молча смотрели друг на друга. Затем Бесермени снова взял краску. Но не просто протянул руку и взял, а наклонился и посмотрел на нее сначала левым глазом, потом, зажмурив его, уставился правым. Он так разглядывал краску, словно увидел на ней пылинку, волосок или даже качество краски подвергал сомнению. Затем, положив ее на ладонь, с такой осторожностью понес к окну, будто это была не краска, а птичка, которая может улететь.

Миши следил за ним взглядом, с испугом думая об открытом окне, точно его и надо бояться, но Бесермени только смотрел на краску, и она никуда не улетала.

В окно заглянуло полуденное солнце, и донеслось пиликанье на скрипке. Этажом ниже жили будущие педагоги, каждый день они извлекали такие жуткие звуки из своих скрипок, что мальчик на всю жизнь возненавидел скрипичную музыку. А сейчас, когда его краска была в опасности, музыка эта, походившая скорее на кошачий концерт, особенно раздражала слух. Он так и не понял, заберет Бесермени его краску или нет, а тут еще это открытое окно…

— Да, неплохая краска, — Бесермени наконец отошел от окна, но на ходу снова правой рукой подбросил краску под потолок и левой поймал.

Мальчик хотел было ему сказать, чтобы тот не швырял краску, но промолчал, потому что не любил драться, особенно с тем, кто сильнее.

Тем более что Бесермени положил краску на стол целой и невредимой.

— А где эти разбойники? — спросил Бесермени.

У Миши появилась надежда.

— Играют в мяч во дворе, — с готовностью ответил он: может быть, удастся отвлечь внимание Бесермени от краски?

— В мяч?

— Да.

— А во что?

— В лапту.

— В лапту? — рассеяно переспросил Бесермени, как бы прикидывая, чем бы ему заняться.

— Ну да, в лапту.

— Гм… В лапту… Это хорошо… Только вот много надо народу…

— Михай Шандор сказал, что много будет, — не сдавался Миши.

— А ты чего не пошел? — спросил Бесермени.

Миши покраснел. Обычно его и не приглашали: не очень-то, мягко говоря, он был ловок в этой игре.

— Я пойду в ботанический сад учить латынь.

— Так, — одобрительно кивнул Бесермени, будто только это и хотел узнать, — а я буду рисовать.

Миши промолчал. Да и что тут скажешь? Хотя вообще-то у него было свое мнение насчет способностей Бесермени, который, видите ли, предпочитал рисование игре в мяч… Не надо думать, что Бесермени был второй Мункачи. Все его творчество — просто перевод красок. Ему доставляло огромное удовольствие смешивать разные краски сразу в нескольких баночках из-под туши, и этот процесс уже вполне удовлетворял его. Он испытывал какое-то варварское наслаждение, растворяя в воде маленькие, твердые, похожие на пуговицы краски. Дальнейшее его не интересовало, потому что рисовал он только кончиком кисточки, водя ею, как карандашом. Цветы в горшках, как рисуют первоклассники, да носы — здоровенные крючковатые носы, — но все это очень быстро расплывалось, и тогда он превращал свое художество просто в разноцветную кляксу, что доставляло ему новое удовольствие, только на этот раз порче подвергались еще и листы белой бумаги. Демон разрушения постоянно жил в нем, проявляясь, разумеется, только в случае, если и краски, и бумага не были его собственными.

В полном отчаянии распростившись с краской, Миши сунул под мышку латинскую грамматику и собрался уже надеть шляпу.

Это на некоторое время задержало его. Прежде чем надеть шляпу, он с тоской оглядел ее: она была незаживающей раной в его сердце, очень уж он ее не любил, потому что сзади для красоты к ней была приклеена щетинка, такая белая свиная щетинка с черными кончиками, растопыренная, словно маленький веер. Эта шляпа совершенно ему не подходила, она пошла бы какому-нибудь задире, который, залихватски сдвинув ее на затылок, вызывающе дерзким взглядом смотрит в глаза прохожим: «Ну что, браток, не хочешь ли по морде?..» Себя же Миши представлял в серьезной коричневой шляпе с широкими загнутыми полями. Надвинешь ее поглубже на глаза, идешь себе и размышляешь. Сегодня эта нахальная шляпа раздражала его особенно. Ему не нравился ни ее зеленый цвет, ни то, что вместо ленты на ней был тонкий плетеный шнурок, оканчивающийся двумя фарфоровыми коготками. Эти самые коготки он уже ловко отодрал и в надежде, что шляпа станет лучше, пытался расправиться и со щетинкой, но, заглянув под нее, вдруг с ужасом увидел, что если ее оторвать, то там останется большое пятно от клея и шляпа будет выглядеть еще нелепее. А сейчас, надевая шляпу, Миши, как всегда, проверил, не слишком ли оттопыривается щетинка из-за того, что он ее отдирал…

Наконец он все-таки нахлобучил на голову свою шляпу.

— Нилаш! — услышал он у себя за спиной голос Бесермени. — Краску мне, что ли, оставишь?