После института долго работал помощником районного прокурора в небольшом областном центре Нечернозёмной России. С родителями, оставшимися в фабричном посёлке, общался мало. Они не вписывались в его предназначение. Поправил фамилию на более звучную. Женился и скоро разошёлся. Говорил, что семья мешает полностью отдаваться работе. При этом взгляд его бледно-голубых, почти прозрачных глаз выдавал тайную похоть. Но это выскальзывало редко. В основном, взгляд нечернозёмного Бонапарта сурово предупреждал, что Лемар Тихонович видит всех насквозь и разглядит преступление даже под железобетонной плитой невиновности. То есть там, где его нет.

Когда началась кампания по выборам в народные депутаты СССР, Катрин, понимая, что ни от каких общественных организаций ему не выдвинуться – он не был даже филателистом, а общество гомосексуалистов находилось в глубоком подполье, сделал ставку на разоблачение режима. Самым проверенным способом обратить на себя внимание становилась критика незаслуженных привилегий власти. Помощник прокурора сходил в столовую облисполкома. Пообедал. Остался недоволен, ибо столовая прокуратуры, где он ел каждый день, была богаче и сытней. Но, уходя, прихватил меню.

Через пару дней отправил в московскую газету (местная не взяла) большое, на несколько страниц, письмо под заголовком: «А дети страдают». В нём рассказал о дачах обкома партии, о пойманном на браконьерстве, но не наказанном председателе облисполкома. Для большей доказательности страдания детей приложил меню.

После публикации заметки про дачи его с работы выгнали. Маленький – 154 сантиметра ростом – борец с режимом организовал два митинга. С одного из них местное телевидение дало короткий сюжет в передачу «Телемост с избирателями», которую вёл Савельев. Разумеется, никакого Катрина Виктор не запомнил – у него в каждой передаче проходило по несколько таких сюжетов, но нечернозёмные избиратели уволенного борца заметили. «Маленький уж больно, – переживали дородные местные молочницы. – Прям пацан. Как ему у наших волков правду отгрызть? Вот Ельцин – этот видный мущщина». «Мала блоха, да кусуча», – успокаивали, сами не слишком великанистые, мужики.

После избрания Катрин незамедлительно примкнул к демократам, стал пробиваться к ельцинскому окружению. Там его долго не привечали – слишком невзрачный, может дискредитировать рослого вождя. Скажут, нашёл Ельцин, на кого опереться.

Но юридические знания бывшего помощника прокурора, а главное, его кипящая злость к политическим противникам со временем оказались весьма кстати в развернувшейся борьбе за власть между Горбачёвым и Ельциным. Лемар Тихонович стал внедрять в близкое ельцинское окружение мысль о том, что для обрушения горбачёвского Центра надо перевести союзные министерства, крупные заводы, банковскую и налоговую структуры под юрисдикцию российского правительства. То же самое ельцинским поводырям настойчиво рекомендовали сделать зарубежные советники, теперь уже не вылезающие из Москвы. Зёрна падали в благодатную почву. Демократическая опора Ельцина, пропуская через себя все эти рекомендации, доносила их лидеру. Частично, как свои, но в большей мере, как идеи самого Бориса Николаевича, ибо Ельцин не терпел ничьих советов, если они не казались ему собственными замыслами.

Маленький Катрин стал вырастать в большую фигуру демократических сил. Одновременно набухал тревожной значительностью. Он с каждым днём чувствовал, что время наполеонов подходит. Кто первый схватит железной рукой врага, тот станет Бонапартом. Сторонники сохранения Союза были разрозненны. Они не верили Горбачёву, а других – взамен ему – не было; не могли смириться с выходом нескольких республик, скандалили между собой и даже объединиться против опасных действий демократов этой разобщённой массе не удавалось.

Демократическая среда тоже была не однородна. Зато у неё имелся харизматичный лидер и радикальное ядро. Ядро это пылало, как голова кометы, увлекая за собой демократическую пыль. Заряженные энергией ядра частицы пыли поверили в то, что, дорушив обветшалое здание прогнившей системы, они сообща построят новую, такую, как на Западе, демократическую жизнь. Но для этого надо, считал Катрин, убрать с политического поля самых опасных игроков противника. И прежде всего, новое правительство во главе с Павловым, который решительно выступал за наведение порядка. Верховный Совет должен потребовать у Горбачёва его отставки. А помогут депутатам шахтёры, которым будет передана эта директива.

– В своих записках, гражданин Савельев, я предлагаю…

– Никак не отвыкнете от прежнего обращения?… Гражданин… Вроде как к подследственному. По-другому… по-людски… не получается?

– Я по-другому не признаю. Разве каждый мне может быть товарищем? Он за красных, я за белых. Какие мы товарищи? А господин… Это уж совсем не туда. Идёт, например, какой-нибудь… (Катрина скосоротило отвращение) – а я ему: господин! Гражданин – самое то. Хоть на допросе, хоть здесь. Так вот, о предложениях… Я хочу призвать Верховный Совет – через вашу газету… он должен объявить вотум недоверия правительству. Там одни враги нашего народа. Обокрали его реформой цен… Но им мало! Продолжают грабить. Если Верховный Совет не пойдёт на это, значит, там тоже враги.

– Чёрт возьми! Как вы надоели с врагами! – сердито воскликнул Савельев. – Ваше воззвание даже на заборах висело. Про врагов в правительстве. А вы снова… Чево вы хотите, Катрин? Ещё больше хаоса? Но вроде уж некуда. Я, по правде говоря, не знаю, где сегодня больше врагов. Там? – показал он на заполняемый зал. – Или на Краснопресненской набережной [8].

Лицо депутата мгновенно изменилось. На скулах окаменели небольшие бугры. Губы сжались в полоску ножа. Он откинул голову назад, чтобы снизу вверх поймать взгляд журналиста.

– Вы чужой человек, гражданин Савельев. Мы это вам запомним. Не забудем и не простим.

– Ничё себе! Эт как злодеяния фашистов?! Вы в своём уме, Катрин?! А если я сейчас скажу прокурору – вон он идёт, што вы угрожаете мне?

Лемар Тихонович негромко засмеялся, прикрыв рот рукой.

– Вам никто не поверит. Нет доказательств. А нам они не нужны. Мы будем без них знать, кто вы.

Он тихо отскользнул от Савельева и сразу затерялся среди депутатов в зале. А Виктор, пока поднимался на балкон, всё время чувствовал какой-то неуют от нешуточно зловещего голоса.

Глава одиннадцатая

О том, каким будет заседание, Савельев, помимо собственных представлений, судил по количеству прессы. Если первые ряды балкона сплошь заняты длинноногими штативами, на которых установлены видеокамеры и фотоаппараты с «телевиками», значит, прессе заранее поступил сигнал – чаще всего от демократов: ждите сенсации.

В такой день пишущим журналистам из газет приходится искать места выше, и не всегда удобные. Савельева это не касалось. Он сразу застолбил себе место в середине первого ряда и не давал загораживать его, даже устраивая скандалы. Однажды чуть не свалил дорогую камеру, оттолкнув какого-то волосатого оператора. С ним перестали связываться.

Достав фирменный редакционный блокнот, Виктор открыл его на чистой странице. Записал: 17 июня. «Понедельник». Ниже: «Павлов. Положение в стране».

Председатель Верховного Совета монотонно объявил о присутствующих – почти целиком всё правительство, Комитет Конституционного надзора, вице-президент. Значит, Горбачёв в своём Ново-Огарёве, подумал журналист. Один из депутатов, с которым Виктор останавливался, сказал, что в Верховный Совет сегодня-завтра поступит новый Союзный договор.

В это время к трибуне подошёл премьер-министр. С недалёкого балкона была хорошо видна его плотная фигура, одутловатое лицо с большими очками, стриженные «ёжиком» волосы. Савельев включил диктофон и одновременно стал записывать.

Сначала Павлов говорил, какое он получил наследство. Потом перешёл к нынешнему состоянию.

– Положение в стране катастрофическое. Республики не перечисляют средства в госбюджет. Нарушены экономические связи. Меня спрашивают – как совместить суверенитет республик с идеей сохранения единого экономического пространства? Отвечаю: суверенитет всегда ограничен. Либо это делается добровольно, либо принудительно.