Поэтому, чувствуя и понимая суть Серого кардинала, он не ждал опасности с той стороны.

Забеспокоило Янкина другое. Не повредит ли возможный скандал, а Волкова сказала о каких-то заключениях экспертов, его личным замыслам? В нарастающем развале уходящей действительности выкристаллизовывалась новая жизнь, и Грегор Викторович не хотел упустить в ней своё место. Он провёл акционирование газеты. Большинство акций разными путями пришло к нему. В Москве и Ленинграде власть взяли демократы. В доверительных разговорах стали прорабатываться возможности превращения акций в недвижимость – какой-то рыжий молодой человек из Ленинграда назвал этот процесс «конвертацией». Янкин не возражал против любого названия. Главное – надо было «конвертировать» записи в журнале, высокопарно названные акциями, в большое шестиэтажное здание в центре Москвы, часть которого занимала редакция. А тут – скандал. Поэтому Кульбицкий, вместо поддержки своего наступательно-льстивого пролога, услышал от главного раздражённый отлуп.

– Ты чево тащишь в газету? Каких авторов? Может, он сумасшедший? Или провокатор?

– Нет, нет, я его знаю, – поспешил прогнуться ответственный секретарь, не привыкший к публичной порке. – Мой хороший товарищ.

– Хорошие товарищи здесь сидят. А там – американский господин. Ему-то наплевать, как будет выглядеть газета.

Янкин, даже сидя заметно возвышавшийся над Кульбицким, многозначительно поглядел сверху вниз на соседа:

– Может, и тебе тоже наплевать?

Помолчал и подвёл итог.

– Давайте будем заканчивать. Но эта история должна стать уроком. А вы, Наталья Дмитриевна, зайдите ко мне. Посмотрим на возражения экспертов.

После той «летучки» Волкова сразу улетела в Иркутск, а ответственный секретарь, выбрав момент, завёл с Янкиным разговор об увольнении Натальи. Доводы приготовил заранее. Она оспаривает позиции газеты в освещении таких поворотных моментов, как события в Тбилиси, в Нагорном Карабахе, в Прибалтике. Поддерживает консервативные, антидемократические силы и прежде всего «Союз» – это агрессивное объединение так называемых патриотов. Похоже, сама скоро станет красно-коричневой – русской фашисткой. Если уже не стала. А как подрывает престиж главного редактора!

Кульбицкий не догадывался, что Янкин на интригах собаку съел и потому без труда видел истинные причины обозлённости ответственного секретаря. «Мелкий ты, парень. А она крупная. Не по зубам тебе». Однако вслух начал успокаивать:

– Нельзя так, старичок… нельзя.

«Старик», «старичок» – были распространённые обращения друг к другу в среде интеллигентско-творческой молодёжи в конце 50-х – начале 60-х годов – в период позднего Хрущёва и раннего Брежнева. Этим молодые люди стремились показать, что, несмотря на небольшие годы, они успели многое пережить. «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», – проникновенно шептали есенинские слова охмуряемым девушкам студенты филфаков, рассчитывая на сострадательное понимание.

Со временем остывал кураж, редели волосы, менялись формы обращения. Но Янкин в душе оставался «шестидесятником». Постаревшим пижоном той ненадолго раскованной поры, которую он когда-то назвал «размороженным временем». «Мы – дети размороженного времени», – любил повторять Грегор Викторович, пока однажды не услышал от сына: «А мы – дети эпохи стираных пакетов». Так был переброшен мост через времена, по которому Янкин шёл с привычным обращением.

– Ты ведь сам, старичок, всем объявляешь, што демократия – это наличие разных мнений. Плюрализм, как любит повторять Михал Сергеич… И вдруг – на тебе: давай уволим. Нельзя так, старичок. Нельзя.

Теперь, услышав от Натальи, что она не хочет писать о создании Сибирской республики, главный редактор вспылил. Всякий раз, покидая как руководитель очередной творческий коллектив, он оставлял после себя странный людской конгломерат. Будучи творчески одарённым человеком и видя, что при строгом исполнении его указаний получаются хорошие результаты, Янкин стал признавать в основном авторитарный метод управления. «Я – за демократию! – говорил он, и добавлял: – Но когда она у меня в кулаке!» Пройдя через такое «сито», в коллективах оседали по большей части «чево изволите?» конформисты, и по меньшей – глубоко законспирированные протестанты. Однако те и другие умели ещё при первых глубинных толчках улавливать импульсы руководящего настроения.

– Непонятно твоё заявление, Наталья, – сказала Альбан. – Тебя ведь посылали не на экскурсию… Байкал посмотреть… Человек, действительно, имеет право на идею.

– Какая идея, Вероника? Я уж не говорю – любая идея должна быть выстрадана. Эту мысль – про республику – привезли странному чудаку из Москвы.

– А вы хотите, штоб великую идею родил какой-нибудь ваш Ванька из деревни Гадюкино? – проскрипел, вставая за столом, Кульбицкий. Он вспомнил недавнюю «летучку», принародный позор, спровоцированный этой женщиной. «Главного можно понять, – с ревнивым отвращением подумал Илья Семёнович, глядя на красивую фигуру Волковой, её приподнятые сзади светло-каштановые волосы, почти не тронутые помадой чувственные губы. – Но ведь стерва! Не наша».

– Почему-то некоторые наши работники решили, – начал он возбуждаться, – такое себе присвоили право… вот это в интересах демократии газета должна печатать, а вот то – не достойно внимания общества. Волкова не увидела в предложении иркутских товарищей большого политического явления. Представьте себе, товарищи, – уже перешёл на крик Кульбицкий, – люди задумались об этой концлагерной… ненужной многим стране. Решают… думают, как изменить в ней жизнь, а наш спецкорр принимает решение за них.

– Я увидела там другое. Намерение с помощью газеты организовать новые очаги политической напряжённости. Мы спровоцируем развал уже не Советского Союза, а России. Вам это нужно, Илья Семёнович?

Кульбицкий выскочил из-за стола. Двинулся по комнате к тому месту, где тоже возбуждённая, встала Волкова. Остановился напротив. Меньше её ростом, щуплый, но с такой исторгаемой энергией, что Наталья невольно отшатнулась.

– Это нужно демократии в России! Пусть граждане сами делают выводы! Наша задача представить разные точки зрения! Это наше кредо!

– Што вы говорите? – воскликнула с издёвкой Волкова. – А не вы ли отвергаете материалы некоторых авторов только потому, што они имеют другие взгляды? Не такие, как ваши, Илья Семёнович! Вы забыли? – я вам принесла письмо депутатов Верховного Совета СССР… Я до сих пор его помню… почти дословно. О том, што вокруг Москвы задерживаются сотни вагонов с продуктами и различными товарами. Разгрузочные станции пикетируются… А статья депутатов из группы «Союз» о проамериканской деятельности Шеварднадзе… Где она, товарищ Кульбицкий?

– Газета – не помойное ведро, куда можно валить всё подряд. Я даю только то, што волнует народ… интересует его.

– Какой народ? Может, вы нам уточните? Или для вас все, кто не хочет уничтожения государства, это Ваньки из деревни Гадюкино? Я вам недавно напомнила о свободе слова в вашем понимании. Один писатель у нас заявляет: «Россия – сука, ты ответишь за это…» Другой пишет… я прочту, штоб не обвинили в искажении…

Наталья открыла блокнот, с которым ходила на заседания редколлегии и на «летучки».

– «Русские – позорная нация. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Первобытное состояние, в котором пребывает народ – производное его умственных возможностей». Так в нашей газете говорят писатели. А вот мнение правозащитника. Негодяй вообще обнаглел. «Русский народ – это общество рабов в шестом поколении». Скажите, Илья Семёнович (Волкова старалась всегда чётко выговаривать имя и отчество Кульбицкого), про другой народ вы разрешили бы так написать? Про тот, который вы тоже неплохо знаете…

– Слушай, ты, – моментально понизив голос, яростным полушёпотом процедил ответственный секретарь. Он уже не мог себя сдерживать. Всё накопившееся зло против этой враждебной ему женщины требовало выхода. – На што намекаешь, фашистка русская? Тебе давно надо быть не с нами, а там… Где ходят с хоругвями… Псалмы воют… Молются… вместо того, штоб делать дело.