Однажды зимой «царский поезд» двинулся из Свердловска на север области в городок Ивдель. Расстояние – полтысячи километров. Долго, с остановками ехали туда. Первый секретарь встречался с местным активом, кого-то хвалил, но больше ругал. Это он делать умел, «размазывая» человека до состояния прострации. Из Ивделя повернули назад, к столице Урала.

Ельцин пил, начиная с утра. Сопровождающие должны были тоже участвовать. В какой-то момент первый обратил внимание, что не пьёт один из заведующих отделом. «Налить ему!» – скомандовал Ельцин. Завотделом в ужасе стал отказываться. Он видел, что шеф закипает яростью, но выпить не мог – у него ещё не утихла боль в печени. «Высадить из поезда!» – приказал первый секретарь обкома.

Бедолагу ссадили на занесённую снегом обочину пути, и он пошёл по шпалам.

На его счастье через пять километров показался полустанок. А Ельцин даже не вспомнил о своей выходке.

Горбачёв в раздражении отодвинул досье. «Чёрт-те што за народ у нас! Алкоголик, двух слов связать не может, а ему в рот глядят». Он вспомнил, как первый раз увидел Ельцина невменяемо пьяным. Это была весна 85-го года. Полмесяца назад Михаил Сергеевич стал Генеральным секретарём. В Москве проходила сессия Верховного Совета СССР. По номенклатурной иерархии все первые секретари обкомов избирались депутатами. Горбачёв посидел недолго в зале заседаний и вышел, чтобы уехать из Кремля на Старую площадь. Там, в Центральном Комитете, было по горло срочных дел – Генсек готовился к своему первому пленуму. Апрельскому.

Уже уходя по коридору, услыхал сзади лёгкий шум. Обернулся. Из зала под руки выводили пьяного Ельцина. Он дёргался, видимо, хотел вернуться назад. Один из сопровождающих, увидав Горбачёва, смутился. «С нашим первым такое случается. Иногда перехватит лишнего… Но потом – ничево…».

Какое оно, это «ничево», теперь Генсеку было известно. А ведь его предупреждал и. В декабре того же 95-го года Горбачёв вызвал к себе Председателя Совета Министров Рыжкова. Он хорошо узнал этого человека во время совместной работы в комиссии по модернизации страны, которая была создана распоряжением Андропова. Придя к власти, сразу назначил главой правительства. Теперь хотел посоветоваться.

В кабинете Генсека был Лигачёв. Михаил Сергеевич сказал:

– Настало время менять руководство Москвы. Вместо Гришина нужен крепкий и боевой товарищ. Мы с Егором обсуждаем возможную кандидатуру. Наше мнение: Ельцин. Ты его знаешь по Свердловску.

– Да, знаю, – согласился Рыжков. – Поэтому считаю: он абсолютно не годится для этой роли. Речь идёт об огромной столичной организации, где сосредоточена масса заводских рабочих и основная научная и творческая элита страны. Ельцин по натуре своей разрушитель. Наломает дров, вот увидите! Ему противопоказана большая власть. Вы сделали уже одну ошибку, переведя его в ЦК из Свердловска. Не делайте ещё одну, роковую.

Лигачёв заявил:

– Да, я содействовал его переводу в Москву. Я был в Свердловске. Мне понравилась его работа.

Рыжков расстроился:

– Я вас не убедил, и вы ещё пожалеете о таком шаге. Когда-нибудь будете локти кусать, но будет поздно.

Не послушал своего премьера Горбачёв. Отмахнулся и от других серьёзных оценок. Во время октябрьского пленума 87-го года в перерыве к Генсеку подошёл руководитель кремлёвской медицинской службы, главный кардиолог страны, академик Чазов. Он только что слышал, как Ельцина жёстко критиковали участники пленума. Поэтому с профессиональной тревогой наблюдал за самим Ельциным. Сломленным голосом тот трудно выговаривал, что «в целом с оценкой согласен. Суровая школа, конечно, для меня сегодня. Я подвёл Центральный Комитет, выступив сегодня. Это ошибка».

Незадолго перед тем Евгений Иванович уже имел с Ельциным дело. Первый секретарь Московского горкома произвёл на него тяжкое впечатление. Эмоциональный, раздражённый, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами. Но самое главное, как отметил Чазов, он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем. Надо было что-то делать.

Кардиолог обратился за помощью к психиатру. К самому лучшему, на его взгляд, – члену-корреспонденту Академии медицинских наук Рубену Наджарову. Консилиум признал у Ельцина не только зависимость от алкоголя и обезболивающих средств, но и некоторые настораживающие особенности психики. Однако тот резко отверг предложения врачей. «Я совершенно здоров и в ваших рекомендациях не нуждаюсь».

Теперь, остановив Горбачёва, Евгений Иванович сказал ему: «Я сегодня невольно вспомнил медицинский консилиум по Ельцину. Были отмечены особенности его нервно-психического статуса – доминирование таких черт характера, как непредсказуемость и властная амбициозность».

Горбачёв промолчал. А через три недели на пленуме Московского горкома Ельцин сам подтвердил заключения врачей: «В последнее время сработало одно из главных моих личных качеств – это амбиция, о чём говорили сегодня. Я пытался с ней бороться, но, к сожалению, безуспешно… Я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед горкомом партии и, конечно, я очень виновен перед Михаилом Сергеевичем Горбачёвым, авторитет которого так высок в нашей стране, во всём мире…»

После октябрьского пленума 87-го года у Генсека был разговор и с Громыко. Зубр советской дипломатии поинтересовался: какова дальнейшая судьба Ельцина? Услышав в ответ, что надо найти ему работу, предложил «отправить послом куда-нибудь подальше от нашей страны». Горбачёв не согласился, однако при этом пообещал: «В политику я его не пущу».

Теперь, похоже, скоро сам Ельцин будет решать: кого пускать, а кого не пускать в политику, подумал Горбачёв, глядя на лежащее перед ним досье.

Яковлев ждал решения. Наконец, спросил:

– Што делать, Михаил Сергеич?

– А што хочешь, то и делай. Хочешь – отдай Ельцину.

Яковлев удивился, но не подал виду. Захромал к себе. Из кабинета позвонил по ВЧ Ельцину, сказал, что приедет. Тот буркнул что-то вроде: «Приезжайте», и положил трубку. В красивом, как белый корабль, здании верховной власти Российской Федерации было, в отличие от прежнего времени, людно и шумно. Александр Николаевич поднялся на лифте, вошёл к Ельцину. Кивнул. Тот с неприязнью посмотрел на главного идеолога. Они ненавидели друг друга и оба знали об этом. Ельцин невзлюбил Яковлева со времени своего короткого руководства Московским горкомом партии. Стараясь всколыхнуть московское болото, как он называл городскую мафиозно спаянную власть, свердловский провинциал начал будоражить застой с помощью прессы. Главным орудием стала газета «Московская правда». Но очень скоро и его ставленник Полторанин, и сам Ельцин почувствовали жёсткое сопротивление. Однажды Полторанина вместе с другими главными редакторами центральных газет вызвали на совещание в Политбюро ЦК партии. Покритиковали одно, другое издание, а потом обрушились на «Московскую правду». Резче всех выступали оба идеолога: Лигачёв и Яковлев.

– Это не газета! – гремел Лигачёв. – Это антипартийное безобразие! Такие надо закрывать к чёртовой матери!

Идеолог – интеллектуал Яковлев, в отличие от своего простоватого напарника, дал образную оценку ельцинской газете.

– «Московская правда», как крыса, подгрызает коммунистические основы. Даже затрагивает Владимира Ильича Ленина… С этим мириться мы не должны.

Все понимали: это порка не столько Полторанина, сколько Ельцина.

Потом Яковлев, вместе с другими, громил Ельцина на октябрьском пленуме ЦК партии. «Выступление ошибочно политически и несостоятельно нравственно… Это упоение псевдореволюционной фразой, упоение собственной личностью… Здесь у нас прозвучало, к большому сожалению, самое откровенное капитулянтство перед трудностями, когда человек решил поставить свои амбиции, личные капризы выше партийных дел». Затем была травля Ельцина подконтрольными Яковлеву средствами массовой информации. После каждого очередного критического удара Ельцин темнел лицом, скрипел стиснутыми зубами, словно хотел их сгрызть, и некоторым его приближённым казалось, что, появись в этот момент поблизости Яковлев, рослый, как медведь, Ельцин задушил бы рыхлого телом, хромого идеолога собственными руками.