— Да, так вот… — желая пресечь неугодный ему разговор, Кэндзиро вернулся к прежней теме. — Мы стали певцами просто от безвыходности. Если бы у нас была возможность зарабатывать на жизнь каким-нибудь непыльным делом, мы бы за милую душу халтурили в любой другой области. Разве не так?

Я не нашлась, что на это возразить. Похоже, он попал в точку. Или мне только показалось?

— К примеру, — развивал свою мысль Кэндзиро, — если бы нам вдруг предложили сыграть в какой-нибудь пьесе и посулили кучу денег, да при этом ещё сказали: у вас, мол, явный драматический талант, — как бы мы отреагировали? Наверняка решили бы, что этак и вправду интереснее получается.

— Да, может быть.

— Не исключено.

— То-то и оно. Так что не надо делать вид, будто без песен мы ни на шаг. А вместо того чтобы канючить, лучше подумать о том, как наварить побольше чаевых. Правильно я говорю?

— Пожалуй.

— Ясное дело.

Гордо выпятив поджарую грудь, Кэндзиро громогласно заявил:

— Пройдёт ещё лет пятьдесят, и нас не станет. А ведь жизнь даётся человеку только один раз. Поэтому чем мудрить, лучше заниматься делом, от которого приятно и душе и телу.

— А ты у нас, оказывается, философ, — изумлённо произнесла Кахо.

Кэндзиро улыбнулся и, опершись коленом о сидение у стойки, хлопнул в ладоши.

— Эх, братцы, я живу, расточая собственную душу.

Ну и артист! Кахо с повлажневшими глазами прильнула к Кэндзиро.

— Какой же ты у меня крутой!

Не знаю почему, но у меня вдруг сделалось легко на душе. Славный получился вечер.

На следующее утро сквозь дрёму я услышала скрип отрываемого листа календаря.

Вот и сентябрь наступил.

— Ой, извини. Я тебя разбудил? — Дайки, уже в рабочей одежде, подошёл и поцеловал меня.

— Который час?

— Шесть.

Неужели шесть часов утра?

Так он всегда и встаёт. Я не способна просыпаться в такую рань и обычно не поднимаюсь с ним вместе. Из-за этого меня немножко мучит совесть, и я стараюсь по крайней мере с вечера вымыть рис и поставить рисоварку на таймер.

— Так, значит, уже сентябрь… — бормочет мистер Уайлд, всматриваясь в цифры календаря.

То же самое делаю и я, лёжа в постели. Мы с ним видим одни и те же цифры, но скрывающиеся за ними заботы у нас совершенно разные. Я, например, думаю о том, сколько выступлений у меня будет в нынешнем месяце. И сколько ещё может перепасть. Только это меня и волнует. По словам директора, эстрадное агентство, с которым я сейчас сотрудничаю, прежде являлось чем-то вроде отделения биржи труда. Помимо меня, вокруг него пасётся ещё человек сто двадцать, и все они нуждаются в заработке. В основном это люди, по разным причинам оказавшиеся на обочине общества: наркоманы, бывшие уголовники, подружки бандитов. Но у каждого из них имеется какой-нибудь талант, — кто-то поёт, у кого-то хорошо подвешен язык, а кто-то умеет выдумывать всякие интересные истории. Задача агентства состоит в том, чтобы помочь этим людям социально реабилитироваться, стать певцами, артистами разговорного жанра, конферансье, фокусниками, стриптизёршами и так далее. В этом качестве они и кочуют по стране, выступая на горячих источниках, в кабаре и на всевозможных праздничных мероприятиях.

Дело-это, конечно, благое, однако вся беда в том, что в столь обширном хозяйстве работы на всех не хватает. К тому же расценки здесь невысокие — всего тринадцать тысяч иен за выступление, а это на пять тысяч меньше, чем я получала в прежней шарашке, куда меня пристроил Кэндзиро. Между тем в месяц у меня выходит от силы пять выступлений. При таком раскладе мне, видимо, в придачу к пению придётся освоить ещё парочку смежных профессий, например, обучиться конферансу и фокусам. Иначе на жизнь никак не заработаешь.

Интересно, а о чём размышляет Дайки, глядя на цифры в календаре? Вероятно, о том, сколько дней уйдёт на те или иные работы, какой срок сдачи объекта обозначить в договоре с заказчиком, какие указания дать рабочим. Кроме того, он наверняка опасается, как бы жена не проведала про его двойную жизнь. Должно быть, сейчас он думает: пора бы уже наведаться домой, а то супружница, чего доброго, сообразит, что такую длительную отлучку трудно объяснить занятостью по службе.

— Раз ты уже проснулась, может, съездим вместе ко мне на работу?

Настроение у мистера Уайлда отличное. Видимо, из-за того, что в последнее время я мало выступаю. Прошлой ночью, в постели, он дал мне это почувствовать в полной мере, с излишней даже откровенностью. Пылая необузданной страстью, Дайки осыпал меня ласками и поцелуями, подобно художнику, который в порыве вдохновения стремительно наносит на холст всё новые мазки. Oh, love!..

«Мне нравится, как ты поёшь, — как-то признался он. — Я считаю, у тебя есть талант. Но публика на горячих источниках, наверное, думает: а-а, опять приехала эта никому не известная певица. Вот что обидно».

А ещё он говорит:

«Ребята на стройке меня спрашивают: Хиросэ-сан, ваша подруга, кажется, певица? Когда же состоится её дебют? Она наверняка поставила перед собой цель выступить в конкурсе "Алое и белое", так ведь? И я не знаю, что на это ответить».

Нечто подобное пытаюсь сказать ему и я, только не вслух, а про себя:

«Я люблю тебя, Дайки. Считаю, что ты замечательный. Но люди вокруг, наверное, думают: а-а, он просто играет бедняжкой, водит её за нос. Вот что обидно».

Или:

«Мои подруги говорят: ты, кажется, встречаешься с женатым человеком? Тебя, конечно же, волнует, когда он наконец расстанется со своей женой. Если ты его любишь, то, видимо, хочешь выйти за него замуж?

И я не знаю, что на это ответить».

На самом деле однако, все эти фразы — чистейшее лукавство, имеющее мало общего с моими подлинными чувствами. Поэтому я ещё ни разу не произнесла их вслух.

Неожиданно раздался звонок у входной двери. В такую рань никто из посторонних прийти не мог. Дайки побледнел.

— Это моя благоверная.

— Что?!

Ну вот и дождались.

В этой квартире полно моих вещей, но мистер Уайлд почему-то впопыхах прячет только мои розовые тапочки. Я забилась в угол и затаила дыхание, с ужасом уставившись на дверь. Я не хочу его терять. Я хочу, чтобы всё оставалось, как есть. Любовь — это самая грандиозная сцена, на которую дано подняться мужчине и женщине. Любовь сияет только там, где нет места обыденности. А для того, чтобы любящие оставались звёздами, необходимо, чтобы кто-то третий чётко и методично организовывал обыденную жизнь. И вот сейчас этот третий, кажется, взбунтовался. Этого нельзя допустить.

— Ты?.. — послышался из прихожей удивлённый голос Дайки.

В глазок он увидел не жену, а… Кахо Дзёдзима, джазовую певицу. С какой стати она сюда явилась?

— Извините. Похоже, я вас переполошила, — сказала она и, слегка пошатываясь, вошла в дверь.

Было ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Несмотря на ранний час, от неё разило спиртным. Её бежевое пальто было порядком изгваздано и помято, — видимо, она успела поваляться в каком-нибудь грязном закутке возле пивной.

— Что стряслось? — спросила я.

Кахо по-прежнему стояла в прихожей, не разуваясь. В ответ она по-детски сморщила лицо и расплакалась.

— Мы расстались.

— Что?

— Мы расстались. Я и Кэн.

При виде наших изумлённых физиономий по её помятому лицу скользнула улыбка. Ко мне вернулся дар речи.

— Ну зачем же так драматизировать? Наверняка речь идёт о какой-нибудь пустяковой ссоре. Ну давай, проходи. Ничего, вы скоро помиритесь.

— Как бы не так! — Яростным жестом Кахо взъерошила волосы и молча отвернулась к стене. Её била дрожь. Я дотронулась до её плеча, но она сбросила мою руку. По всему было видно, что она в полном отчаянии.

— Пойдём, пойдём в комнату, — сказал Дайки и взял её за руку. Повинуясь властному жесту тёплой и сильной мужской руки, она сомнамбулой последовала за ним.

— Знаешь, — шепнул мне на ухо Дайки, — в моём присутствии ей, наверно, будет неловко говорить. Пожалуй, я съезжу на работу, а ты уж попытайся её успокоить.