За день до отъезда родителей я была избрана председателем комитета борьбы за отмену школьной формы, который мы в обстановке строжайшей секретности учредили в нашей школе. В большинстве старших школ префектуры Мияги, как государственных, так и частных, мальчики и девочки обучались раздельно. Не в силах выносить пасторальную атмосферу школьного коллектива, сплошь состоящего из девочек, я постоянно пересказывала своим одноклассницам услышанные где-то краем уха оппозиционные речи и лозунги и вскоре из тихого и незаметного новичка превратилась в настоящую активистку. Учреждение комитета тоже было моей идеей.

Так что, хотя избрание на пост председателя этого комитета и было закономерным результатом развития событий, но на деле это только ухудшило мое и без того мрачное настроение. Я и сама хорошо понимала, что у человека, который находит удовольствие только в отрицании всего и вся — ему говорят черное, а он отвечает белое — нет способностей для управления организацией. Но с другой стороны, мне до чертиков надоело каждый день надевать немодную, лоснящуюся от слишком частой утюжки форму, выполняя при этом массу дурацких школьных предписаний: блузки с острым воротничком носить нельзя, без гольфов появляться нельзя, химическая завивка запрещена, ленты и обручи для волос запрещены…

После этого мы быстро назначили членов правления, а моя подруга Джули стала главой секретариата. Среди вошедших в комитет было несколько человек, принадлежавших к «Фракции центра»[9], но большинство составляли самые обычные старшеклассницы без какого-либо опыта политической деятельности. Девочки поздравили меня с избранием аплодисментами. Дабы соблюсти все формальности, в качестве новоиспеченного председателя я произнесла краткую программную речь, встреченную дружными возгласами одобрения.

По окончании заседания мы с Джули и Рэйко по обыкновению завернули в одну забегаловку, где подавали китайскую лапшу рамэн. С шумом втягивая в себя лапшу, плавающую в супе из пасты мисо[10], я призналась своим подругам, что на самом деле вовсе не хочу быть председателем комитета.

— Мы понимаем, — попеременно закивали они. — Но тебя уже избрали, теперь никуда не денешься.

— Вот-вот, — добавила Джули, — и потом ты, Кёко, лучше всего подходишь на эту должность, так что не сдавайся.

— Я уверена, что со временем мне это надоест, — возразила я.

— Ну вот когда надоест, тогда и будем думать, — ответила Рэйко.

— На следующем общем собрании школы я постараюсь пробраться на трибуну и выступить, — сказала Джули, — а Кёко останется только дергать за ниточки.

— Точно! — воскликнула Рэйко. — Самую рискованную работу лучше поручить Джули. Она с такими делами отлично справляется, хоть по виду и не скажешь.

— Вот я и говорю, что председателем надо было выбрать Джули, — сказала я.

Я не лукавила. У Джули были все данные для такой работы. Свои шелковистые волосы она стригла «грибком», как у рок-н-ролльных музыкантов, подражающих битлам, и при этом всегда говорила с мужскими интонациями, из-за чего производила впечатление некоего бесполого существа. Злость и раздражение она обычно демонстрировала спокойным, тягостным молчанием. Когда мы писали контрольные у нелюбимых учителей, она всегда сдавала чистый лист, а если взбешенный такой наглостью учитель начинал орать «Пошла вон!», Джули, засунув руки в карманы, по нескольку часов стояла в школьном коридоре с издевательской ухмылочкой на лице. Свое мнение о неприятных ей людях она выкладывала открыто, даже в их присутствии. Никому не льстила, ни на что не жаловалась и не пыталась подстраиваться под настроение собеседника. Я очень любила Джули и доверяла ей, как самой себе.

— Да какой из меня председатель, — коротко усмехнулась Джули. — Я безответственная и непорядочная. Чтобы стать настоящим вожаком, надо быть такой, как Кёко.

— Нет, это как раз я безответственная, — слегка рассердилась я.

В то время мы запросто могли начать спорить из-за таких пустяков, как, например, кто из нас более безответственный. Сама не знаю почему, но я терпеть не могла, когда кто-то говорил обо мне, как о порядочном или честном человеке.

— Ладно, довольно об этом. — Джули отхлебнула суп мисо, взяла из пачки бумажную салфетку и грубо высморкалась. — Я с тобой, а значит, скучно нам не будет.

Напоследок выпив жасминового чаю, мы вышли из забегаловки и отправились покурить в джазовое кафе. Джули увлеченно болтала о том, как мы организуем деятельность нашего комитета, а Рэйко, прикрыв глаза, думала о чем-то своем, время от времени печально вздыхая.

Несмотря на март, вечер выдался очень холодным, и уходить из теплого, окутанного клубами табачного дыма кафе совсем не хотелось. От темы борьбы за отмену школьной формы мы постепенно перешли к разговору о мальчиках. Рейко, со своей постоянной устало-нежной интонацией, не называя конкретных имен, сказала, что самое ужасное — это глупые мальчики, а я по обыкновению принялась фантазировать, что бы я сейчас делала, если бы все еще встречалась с одним старшеклассником, который был на год старше меня. Заслышав эти разговоры, Джули всегда фыркала носом и говорила, что все они дураки, кого ни возьми. Вот и сейчас она сказала:

— Дураки они все, и говорить о них не стоит. Я лично на данный момент мальчиками совершенно не интересуюсь.

Мы еще раз повторили свои монологи, более похожие на размышления вслух, обменялись сальными шуточками и, вволю нахохотавшись, в конце концов поднялись со своих мест.

Когда я вернулась домой, время уже перевалило за десять вечера. У входа в холодную прихожую, заваленную вещами, приготовленными к погрузке, скрестив руки на груди, стоял мой отец.

— Я пришла, — сказала я, пытаясь придать своему голосу как можно более веселую интонацию. Лицо отца перекосило такой страшной судорогой, что мне даже стало его жаль.

— Да ты знаешь, который час! — заорал он. — Если тебе так нравятся полуночные гулянки, живи одна! Я о тебе больше заботиться не собираюсь!

Все это он мне говорил и раньше. Поначалу, выслушивая его ругань, я вся прямо съеживалась от страха, но после нескольких раз начала привыкать. На этот раз я тоже не струсила. Назвала имя одной своей одноклассницы, которая имела репутацию «пай-девочки», и соврала, что ходила к ней домой делать уроки.

Было видно, что отец мне не поверил. Его руки мелко тряслись, и я почувствовала, что он может меня ударить, но он сдержался. Мать встревоженно выглядывала из-за его спины. Играя желваками, отец ничего не сказал и скрылся в глубине дома.

В тот вечер он больше не говорил со мной. Расстелив свой матрас в узком проходе среди нагромождения картонных ящиков, приготовленных к переезду, я устроилась спать в комнате моей младшей сестры, которая училась в пятом классе начальной школы.

— Папа ужасно сердился, — прошептала сестра.

— Да уж, представляю, — ответила я.

— Он велел маме запереть дверь на ключ и не пускать тебя. Мама сказала, что на таком холоде ты окоченеешь и умрешь, но он ее даже не слушал. Из-за этого мама и папа поругались.

— Ну, они же муж и жена. Иногда могут и поругаться.

— А где ты была на самом деле?

— В джазовом кафе, — переворачиваясь на другой бок, сказала я. — Курили, болтали про договор безопасности[11].

— Хм, — пренебрежительно фыркнула сестра. В присутствии зрителей она любила изображать демонстрантов, выкрикивая лозунги «Договор долой!» и «Мы победим!». Всякий раз, когда ко мне приходили друзья, она начинала демонстрировать этот номер, дабы вызвать общий смех и таким образом привлечь к себе внимание. При этом она вполне серьезно полагала, что «договор-долой» — это одно слово, но ей никогда не приходило в голову спросить, что оно означает.

Я не знаю, когда она открыла для себя смысл этого лозунга. Сейчас ей уже за тридцать, она замужем и растит двоих детей. С того времени мы с ней ни разу не говорили на темы, хотя бы отдаленно связанные с договором безопасности. Наверняка она уже давно забыла, как когда-то изображала демонстрантов перед друзьями своей старшей сестры, получая заслуженную порцию аплодисментов.