Стоя перед классом, под прицелом множества любопытных взглядов, на фоне написанного на доске собственного имени я чувствовала себя не столько смущенной, сколько униженной. Тем не менее, как велела мне мама, я улыбалась как можно приветливее и, кланяясь, говорила: «Здравствуйте!» И никогда не забывала кратко и интересно рассказать о себе.
Первое время в каждой новой школе все одноклассники относились ко мне в целом доброжелательно. Однако с распростертыми объятиями никто бросаться не спешил. Они предпочитали наблюдать за мной на расстоянии, подобно обезьяньей стае, готовой тотчас же растерзать новичка, стоит ему только оскалить зубы.
Для того чтобы одноклассники поняли, что я весьма занятная девочка, в которой нет ни капли снобизма, мне порой приходилось опускаться до откровенного шутовства. Уподобляясь добродушной веселой выдре из сборника басен, одобренных Министерством образования Японии, я отпускала разные вздорные шуточки, пытаясь рассмешить окружающих. Если же я рассказывала что-то забавное, но никто не смеялся, мне ничего не оставалось делать, как смеяться самой.
Удивительно, но в какую бы школу я ни переходила, у меня обязательно появлялись друзья. Причем это всегда были как на подбор дети совершенно определенного типа — миролюбивые, сильные духом, но физически способные сломаться от дуновения ветерка. Самоуверенные отличники, втайне лелеющие мысли о своей исключительности, меня избегали, а их противоположность — ученики, у которых на лице был написан комплекс неполноценности, тоже имели со мной мало общего.
Месяца через три заканчивался испытательный период, во время которого я чувствовала себя единственной еретичкой среди целого класса единоверцев. Потом проходило полгода, потом год, в классе наконец-то появлялись свежие новички, и только мне казалось, что я уже могу вздохнуть свободно, как я снова стояла перед классом — на этот раз, чтобы попрощаться. А через несколько дней уже на новом месте, в другой школе я опять улыбалась и кланялась, стоя спиной к доске, на которой крупными иероглифами было выведено «Кёко Нома».
Даже не знаю, какое влияние оказал на меня тот период. Вопреки распространенному мнению о том, что дети, которым приходится часто переходить из школы в школу, становятся от этого только сильнее, я не могу с уверенностью сказать, что это действительно так. Я лично не стала ни сильнее, ни сообразительнее. Разве что мечтала поскорее обрести самостоятельность и начать жить свободной жизнью.
Мой отец всегда придавал огромное значение семейному единству и свято верил, что в семьях, где родители живут порознь[7], непременно вырастают испорченные дети. Поэтому, когда весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года он решился оставить меня, его старшую дочь, одну в Сэндае, это произошло исключительно благодаря моей тетке.
Овдовев в молодом возрасте, тетка жила в одном из кварталов Сэндая, зарабатывая на жизнь преподаванием фортепиано. Было ей тогда, наверное, лет пятьдесят. Она принадлежала к той породе людей, которые привыкли постоянно носить традиционную одежду, поэтому выгуливала ли она собаку, или занималась уборкой — ее нельзя было представить без кимоно, которое всегда сидело на ней, как на модели с курсов по правильному ношению японского платья. Когда я время от времени приходила к ней в гости, она неизменно замечала, что мой наряд выглядит чересчур вызывающе, что перманент мне делать не следует, хоть я уже и учусь в старшей школе, а в довершение всего отправляла меня в сад полоть траву.
В то время я даже представить себе не могла всю глубину одиночества моей тетки, которая, словно монашка, вела правильную, целомудренную жизнь, будучи при этом совершенно одна, поскольку детей с покойным мужем они так и не завели. Поэтому, когда тетка сказала мне: «Кёко-тян, а не хотела бы ты пожить у меня? В этом случае ты могла бы доучиться в своей нынешней школе до конца», — я в ответ только промолчала. Как бы мне ни хотелось остаться в Сэндае, я и помыслить не могла, что буду жить вместе с теткой. Если она опять начнет выражать недовольство моей одеждой и прической, а по выходным заставлять меня пропалывать траву, то уж лучше я буду ночевать в школе.
Но для моего отца эта сэндайская тетка, его старшая сестра, была одним из самых больших авторитетов. Когда она, придя к нам в дом, полушутя-полусерьезно заявила вдруг: «А что если я возьму Кёко к себе жить?» — отец на удивление легко загорелся этой идеей:
— И верно, сестра, детей у тебя нет, так что, может, это было бы и неплохо.
А моя мать добавила:
— До выпуска остался всего год. Думаю, что Кёко будет только рада. Ведь правда? Так же, Кёко?
— А я уж постараюсь быть с ней построже, — нарочито низким голосом произнесла тетка, бросая на меня сердитые взгляды. — Баловать, как мама с папой, точно не буду.
— Ну если мы ее оставим, тебе придется держать ее в ежовых рукавицах, — очень серьезно сказал отец. — Сейчас такое время: чуть только недоглядишь, как эти дети обязательно чего-нибудь учудят.
Взрослые наперебой начали обсуждать, какими ужасными стали нынче старшеклассники. Под влиянием студенческих протестов едва ли не все префектуральные старшие школы Сэндая были охвачены атмосферой надвигающейся бури. Отец сказал, что всех этих молодчиков, которые, напялив мотоциклетные шлемы, выходят на демонстрации и швыряют камни в полицейских, надо бы схватить и расстрелять, пусть даже многие из них еще совсем дети. А тетка, нахмурив брови, рассказала, что она собственными глазами видела, как какие-то длинноволосые старшеклассники в кафе курили сигареты и при этом читали коммунистическую литературу.
— Аты, Кёко, случаем не держишь какие-нибудь книжки Маркса? — как ни в чем не бывало спросил меня отец.
— Не держу, — ответила я. — Ты разве не видел мою книжную полку?
— Ну да, — пробурчал отец и отвел взгляд.
И отец, и мать ошибочно полагали, что я очень хочу жить с теткой. Видимо, потому, что на людях я вела себя с ней весьма дипломатично и никогда не высмеивала ее склонность к кристально чистому образу жизни.
Отец поставил мне несколько условий. Ни в коем случае не участвовать в демонстрациях и сходках. Сдать экзамены в какой-нибудь из токийских университетов, так чтобы ни один год после школы не был потрачен впустую. Не прогуливать занятия и возвращаться домой не позже семи вечера. Он сказал, что только при соблюдении этих четырех правил он разрешит мне жить у тетки.
В любом случае я не видела иной возможности остаться в Сэндае. У меня, конечно, были подруги, чьи родители могли бы приютить меня до окончания школы, но, зная, в какой гнев это может привести моего отца, я не решалась доставлять моим друзьям и их семьям столько хлопот. К тому же друзья-то мои мне нравились, но вот их родичей я терпеть не могла. У большинства жителей Тохоку[8] есть привычка на полдник угощать гостей домашними соленьями, которые в огромных количествах выкладываются на тарелку. Так вот не было ничего более противного, чем когда чьи-то родители, с хрустом разжевывая эти соленья, начинали поучать меня: «Ты уж, Кёко-тян, папу с мамой не расстраивай…»
Поняв, что кроме тетки других вариантов у меня нет, я сделала вид, что принимаю отцовские условия. После этого я начала потихоньку переносить свои вещи в теткин дом. Вещей оказалось не очень много. Кое-какая любимая одежда, пижама, нижнее белье, несколько пластинок, которыми я очень дорожила, книги… Вот, собственно, и все. Письменный стол и кровать перевезли на машине молодые работники из отцовской фирмы.
Ну а когда переезд был в целом завершен, я, как и прежде, продолжала вместе с подружками прогуливать школу, посещать фестивали антивоенных песен в городском парке, курить сигареты в джазовом кафе и ходить по дешевым кинотеатрам. Поначалу я думала, что освобождение от родительской опеки привнесет какие-то изменения в мою жизнь, но жизнь нисколько не изменилась.