— Кроме?

— Кроме того, что никто никого не заставляет принимать себя как есть. Выбор всегда за человеком, и кое-кто — не будем называть имен — не довольствуются тем, чтобы быть просто людьми. Они хотят большего. Вот они садятся и думают: а что же есть в мире такого, из-за чего нам в жизни не светит ничего кроме как быть просто человеком. И в один прекрасный момент кого-нибудь из них осеняет: «Ага! Я понял — всему причиной зло!»

— А вы хотите сказать, что это не так?

— Хорошо, хоть тебе эта мысль не успела прийти в голову. Да, именно это я и хочу сказать. Если ты вздумаешь устранить зло, ты сможешь добиться этого, только воюя против человеческой природы. Копни-ка поглубже, и вот он — Й ецер га-pa,стремление жрать, делать деньги, заниматься надувательством и бить баклуши. Какой ужас! Откуда все это? Это все оно. Ах-ах-ах!

— Борьба между добром и злом.

— Сообразительный ты мой. Сатана родился тогда, когда все купились на ту абсурдную идею, что добродетель приблизит их к Богу.

Логика была столь бесхитростной, что Майклу хотелось смеяться и плакать одновременно. Еще на середине рассказа он понял, что под личиной смешной и довольно-таки вздорной старой еврейки пред ним явился выдающийся ум, некое существо, чей первозданный облик ему было не под силу распознать. Если так, маскировка достигла цели. Он по-прежнему был спокоен. Ему не хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры, его не била дрожь при виде занесенного над ним огненного меча.

— Храмовники, — бросила Рахиль.

— Что?

— Образ огненного меча очутился у тебя в голове, когда ты ходил в Палестину с рыцарями-храмовниками. Не хотелось мне в это влезать, но тебя относит в сторону.

Как только она сказала это, Майкл разом увидел все — осаду Иерусалима, где он был убит, и боль в сердце оттого, что он не дожил до минуты, когда крестоносцы захватили Храмовую гору. Именно это событие, окончательная победа над безбожными евреями, подвигло рыцарей назваться храмовниками — и теперь он понимал, почему образ Храмовой горы раз за разом притягивал его к себе. Утрата Святая святых рвала его душу, и знание о своем сокровенном грехе, пятне зла, мешавшем ему когда-либо вновь войти в Храм, гнало его вперед, и конца этому не предвиделось.

— Это закончится, — тихо сказала Рахиль. — Конец приходит всему.

* * *

Он был так подавлен, что даже не заметил, каким скверным был кофе. Бармен то и дело наполнял надтреснутую фарфоровую чашку, и Майкл пил и пил, погрузившись в свои мысли. Исмаил, первоначально бывший для него символом чистого зла, каким-то образом превратился в его близнеца. Рахиль рассказала многое, но она не избавила его от сомнений по этому поводу. Это казалось ужасно несправедливым.

— А вы любитель кофе, как я погляжу, — сказал бармен. — Я не удивлюсь, если вы сейчас буйствовать начнете.

— Ага.

Беседа Майкла с Рахилью закончилась, когда в комнату вбежали медсестры со смирительной рубашкой, таща за собой психиатра. Ценой некоторых усилий миссис Тейтельбаум в конце концов была отправлена домой в сопровождении патронажной сестры. Одному Богу известно, как она добралась. В мозгу Майкла одна картина сменяла другую. Ему виделся мальчишка, спровоцировавший столпотворение у Западной стены. Майкл видел, как посреди давки и паники, начавшейся, когда свет стал прожигать человеческую плоть до костей, он убегает прочь, мало того что невредимый, так еще и улыбающийся озорной улыбкой.

Что бы сказала Рахиль на это? Волнует ли ее хоть сколько-нибудь, что зло ушло безнаказанным? Так ли уж просто махнуть на все рукой, хоть это, быть может, и вполне по-человечески? (Единственная подсказка, которую она проронила по этому поводу, состояла в том, что с точки зрения некоторых хасидов дети отнюдь не невинны. Привыкшие ко лжи, шалостям и непослушанию, маленькие дети представляют собой пример Й ецер га-paво всей красе, и потому их, как ни странно, следует бояться больше, чем взрослых.) Одного предрассветного часа Рахили хватило, чтобы перевернуть весь его, Майкла, мир с ног на голову и для верности еще потоптаться по нему, не расставаясь со своей всезнающей, ироничной улыбкой больше чем на минуту.

Телефон у кассы зазвонил, и бармен взял трубку. Его лицо расплылось в блаженной улыбке.

— О-оу! Мэнни, это здорово! Класс! Спасибо, что сообщил. С меня причитается.

Он повесил трубку, вычистил гриль и принялся гасить свет.

— Что такое? — удивленно спросил Майкл.

— Ох, дружище, извини, я думал, ты уже ушел, сказал бармен, набрасывая куртку. — Слушай, можешь угощаться за счет заведения. А я пошел!

— Куда?

— Сегодня вечером Пророк выступает в Нью-Йорке. На Тайме-сквер, через час.

Он схватил шляпу и ринулся прочь из темного зала, оставив входную дверь незапертой.

Майкл поднялся и натянул на себя парку. Если он хочет проследить за развитием событий, лучший способ — это сойтись со своим духовным двойником лицом к лицу. Если это и не поможет ему придумать, как воспрепятствовать тому, что задумал Пророк, то хотя бы подскажет, как сбежать из этого кошмарного мира доброты.

Майкл положил на стойку десять долларов в уплату за свой ужин. Готовность хозяина бросить свое дело, лишь бы собственными ушами услышать слово Исмаила, обеспокоила его. Он обнаружил связку ключей рядом со входной дверью и заперее за собой, затем пропихнул ключи сквозь щель для почты, и они упали на покрытый кремово-зеленым линолеумом пол. Большего он сделать не мог.

На Майкла дохнуло промозглым холодом, но снегопад прекратился. Он направился к Бродвею, высматривая такси. До Тайме-сквер было больше сорока кварталов к югу и шесть к западу; ему не хотелось проделывать весь этот путь пешком в сгущающейся тьме.

На улицах, окружавших Центральный парк, было так же пустынно, как у Западной стены в воскресенье; все магазины, мимо которых он проходил, похоже, были закрыты. По-видимому, слух о грядущем явлении Пророка успел распространиться. По прошествии полутора часов Майкл в конце концов расстался с надеждой поймать такси — ему не встретилось ни одного — и направился к метро. Но, добравшись до ближайшей станции и спустившись по ступенькам, он обнаружил, что вход заперт. Метро тоже не работало.

— Метро не ходит, слышь? Ты не местный?

Голос послышался у него за спиной. Обернувшись, Майкл покосился на стоявшего вверху лестницы.

— Я уезжал на какое-то время, — сказал он и стал подниматься обратно. Может, на Шестой авеню с такси будет полегче. Мужчина с немытой распутинской гривой, одетый в клетчатый жакет поверх футболки, резко рассмеялся.

— Перемены, да? Больше, чем ты думаешь, Олден!

Майкл замер на верхней ступеньке. Какой-то инстинкт заставил его оглянуться, и он увиделв руках у мужчины разбитую бутылку.

— Что ты делаешь? — медленно проговорил он, собираясь уклониться от первого броска.

Мужчина зашатался, его лицо перекосилось в гримасе отчаяния.

— Исторгни порыв! — закричал он. — Исторгни порыв, Олден! Выпусти тьму!

Это был тот самый лозунг, который Майкл видел на плакатах по всему городу, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что он исходит от Пророка. Майкл угадал верно и сделал шаг в сторону, пропустив первый удар бутылкой мимо себя; он ударил нападавшего в живот, а когда тот согнулся пополам, набросился на него и выбил бутылку у него из рук. Она упала на землю и разлетелась на куски.

Приняв защитную стойку, Майкл приготовился встретить следующую попытку.

— Больно ты мне нужен, — фыркнул нападавший, попятившись.

— Исторгни порыв… — тяжело дыша, проговорил Майкл. — Что это значит, а, парень?

— Догадайся сам, мужик.

С этими словами нападавший развернулся и заковылял прочь через дорогу, не обращая внимания на немногочисленные автомобили.

Если таково было евангелие, проповедуемое теперь Пророком, то, почувствовал Майкл, он начинает скатываться к образу, нарисованному Рахилью, — мятущейся душе, подверженной маниакально-депрессивным шараханьям между светом и тьмой. Такая непредсказуемость делала его еще более опасным. Отринуть своих внутренних демонов, в то же время продолжая исполнять их желания, — верный путь к гибели. Жадные и недалекие во имя своих целей станут хвататься за любые его капризы, но в конечном счете это означает одно: конец всего и вся.