— Ишь какой прыткий, — проговорил кто-то из напавших, — того и гляди верёвки оборвёт.

— Не оборвёт. Не таких повязывали. Не дёргайся, дядя! А то сапогом вколочу в селезёнку, в душу тебя…

Кто-то хлопнул дверью, стал спускаться с крыльца, приближался, скрипя снегом под ногами.

— Повязали? — спросил подошедший.

— Дело обычное…

— Что теперь с ним делать? — спросил кто-то из напавших.

— Грузите в сани — и в лес.

Голос показался Изоту знакомым. Где он слышал его?

— Живей, живей! — приказал всё тот же голос. — Не дай Бог кто-то ненароком увидит.

Изот напряг память и узнал человека с этим голосом. Это был Пестун. Значит, подозрения Изота были не напрасны. Не успел он уйти.

Его подняли и, пронеся несколько шагов перевалили в сани, как куль.

— Тяжёл, чертяка, — проговорил кто-то.

— Грузен, мужик, — ответил другой. — Не меньше шести пудов.

— Он и росту чуть ли не в три аршина.

— Как это мы его завалили?

— Сноровка нужна, — расхохотался третий. — Без сноровки, знаешь… и блоху не поймаешь. Ладно, чего лясы точить. Затемно его надо до места отвезти. Садись в сани, да поехали.

Они сели в сани и тронули лошадь:

— Пошла, кобылка, трогай!

Изот определил, что в сани сели трое или четверо. От всех сильно разило винным перегаром. Лошадь рванула сани и потащила их к выезду. Скрипнули отворяемые ворота.

Изот лежал сначала неподвижно. Мысли будоражили голову. Потом попытался поменять неловкое положение тела, потому что затекли ноги и заболела спина. Его сопровождавшие оценили это как попытку освободиться от пут и пригрозили:

— Будешь выкобениваться, огреем дубиной по загорбку.

Изот подумал, что они исполнят сказанное и остальную дорогу только покряхтывал и незаметно менял ненадолго положение тела. Его мучила неизвестность. Куда его везут и что хотят с ним сделать? Что он едет не к тёще на блины, это он знал, но каков будет конец этих событий, мог только предвидеть.

Время тянулось медленно. По тому, как стало свежо и кафтан продувал ветер, Изот понял, что ехали открытым пространством, наверное, полем. Потом стало тише, лишь скрипели полозья саней. Наверху происходил какой-то шум. Изот прислушался, это шумели вершины деревьев. Значит, дорога шла лесом. Из разговора в санях он не мог определить, кто эти люди, которые его везут. Они разговаривали на отвлечённые темы, да нехотя переругивались, поминая старые свои грехи, кто-то у кого-то взял деньги и не отдал, потом разговоры свелись к бабам, пошли рассказывать анекдоты и непристойные сказки.

Наконец лошадь остановилась. Четвёрка спрыгнула с саней. Заскрипел снег под ногами.

— Эй, дядя, — толкнул Изота кулаком в плечо один из разбойников, иного слова Изот не придумал к этой зубоскальской четверке. — Вставай, приехали!

Кто-то снял с его ног путы.

— Вставай! Задирай ноги выше!

Двое взяли его под руки и повели куда-то. Изот чувствовал, что не по тропинке. Они шли целиной по снегу.

— Подымай ноги выше, человек. Здесь ступеньки.

Натужено проскрежетала промороженная дверь. Его втолнули в помещение. Прошли скрипнувшими половицами. Не снимая мешка с головы, толкнули, и Изот упал на что-то мягкое. По запаху определил — на прелую солому.

— Ну вот, дядя, здесь и отдыхай. Места тебе хватит. Прохлаждайся.

— А секир башка не будем делать? — спросил голос.

— Ты можешь делать, а мы люди православные, — ответили ему. — Грех на душу не возьмём.

— А что мы скажем?…

— А чего говорить-то. Деньги мы получили, больше нас он и не увидит. Мы уезжаем.

— Воля аллаха. Я с вами.

Видно старший, кто разговаривал с татарином, сказал:

— Хватит лясы точить, поехали. Надо до рассвета убраться отсюдова.

Четвёрка тяжело затопала по дощатому полу. Хлопнула дверь. Ударил о стену засов или бревно. Потом раздался стук, похожий на удары молотка или чего-то тяжёлого по гвоздю. Видимо, для пущей важности дверь забивали. Скоро голоса затихли, и Изот ощутил тишину, безмолвную до того, что он слышал звон в ушах.

Он приподнялся. В помещении не ощущалось тепла. Было стыло, как и на воле, лишь одно было отличие — не было свежего ветерка, и Изот понял, что его привезли в какой-то старый сарай и закрыли, забив дверь, чтобы он не смог уйти. Да как он мог уйти, связанный. Он пошевелил телом, руками. Но верёвки настолько были крепко завязаны, что он не смог их даже ослабить. Они ещё больше впились в запястья.

Из разговора лихих людей он понял, что Пестун или барин, что было одно и то же, уготовили ему одно — смерть, чтобы избавиться от свидетеля поджога скита. И лишь по счастливой случайности, что разбойники не стали брать греха на душу, ему повезло. Повезло ли? Сидит он связанный по рукам в сарае и ничего не может сделать для своего освобождения. Так или иначе, а на смерть он обречён, если не от удара топора или ножа, так от голода и холода.

Глава шестая

Убогая лачуга

Провка проснулся, когда в мутное окно полуподвального помещения, где он ютился с малолетней дочерью Настей, стал просачиваться утренний свет. Не успел он придти в себя, как мозг прорезала мысль, от которой у него голова пошла кругом и горькая тошнота подступила к горлу. Тошнота была, наверное, не от мысли, а от того, что у него с вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. Последний кусок хлеба, разломив его пополам, он вчера отдал Настеньке, а вторую половину оставил ей наутро. Сам довольствовался двумя пригоршнями квашеной капусты.

Вчера целый день с утра до вечера он проходил по городу в надежде заработать на кусок хлеба себе и дочери. Как на зло ему не посчастливилось. Обыкновенно он зарабатывал подённой работой: нанимался к богатому хозяину после обильного снегопада очистить от снега двор, наколоть дров и собрать их в поленницу, сложить под навес или в сарай, убраться в конюшне, навозить с пруда лошадям воды и слить в бочку. Такая копеечная работа всегда находилась, а вчера все, к кому он не толкался и предлагал свои услуги, отказывали. Одной вдовой мещанке он принёс колодезной воды две бадьи, за что получил ломоть хлеба — вот и весь его заработок. Поэтому на ужин, кроме ржаного ломтя, он не принёс ничего. Так и легли они с дочкой спать не солоно хлебавши.

«Надо вставать», — подумал он и сбросил на пол тяжёлое ватное одеяло. Ткань в некоторых местах изветшала и в дырки лезла серая вата. Босой, в одних исподних, ступая по холодному полу, подошёл к русской печке, занимавшей чуть ли не половину помещения. Заглянул наверх, где спала дочь, потрогал рукой давно не белёные кирпичи: они остыли. Открыл вьюшку в трубе, сдвинул в сторону заслонку, закрывавшую устье печки, сгреб кочергой тёмные угли в горнушку, взял за печкой несколько сухих поленьев, сложил их колодцем на поду. Тесаком наколол лучины, подложил под дрова, нашёл в горнушке тлеющий уголёк, раздул, затеплил лучину и поджёг поленья. Когда огонь в печи занялся, он оделся и опять подумал, что хорошо, что в избытке по лету заготовил дров — не мёрзнут, а то ведь, когда и холодно и голодно, как человеку сдобровать.

И тут ему в голову пришла, как он отметил, хорошая мысль. Он вспомнил, как можно заработать. С год назад он лето и осень проработал в лесу углежогом. С артелью мужиков они готовили древесный уголь для фабриканта Мягкова. Березовый древесный уголь Мягков паковал в рогожные кули и увозил их то ли в Москву, то ли в Санкт-Петербург, где из них делали лекарства для больных. На добыче угля он зашиб бревном колено, с неделю провалялся, и Мячков уволил его, а попросту выгнал и взял другого работника.

Артель свела березняк и перебралась на другую делянку. Уголь вывезли, но не весь. Почему-то небольшая его часть, две или три кучи прямо под дёрном так и осталась нетронутой. Вспомнив про уголь, Провка обрадовался. Уголь сейчас на базаре в цене. Наберёт его мешок, продаст — неделю они с дочкой будут сыты.

Он подошёл к печке, встал на прислоненную сбоку небольшую лесенку, укрыл дочке ноги свесившимся старым одеяльцем. Увидел её открытые большие глаза, бледное бескровное лицо.