— Нет, — сказала Клер. — Я знаю, что она не пыталась убить себя. Я знаю Эмму. Это был несчастный случай.

— Или кто-то дал ей его, — сказал Алекс. — Мог кто-нибудь это сделать, я имею в виду так, чтобы она не почувствовала вкуса или чтобы вкус был отбит чем-нибудь из пищи или напитков?

Врач посмотрела на него очень серьезно:

— Вы хотите сказать, что кто-то пытался ее убить?

— Да, мы должны об этом тоже подумать. Это возможно? В стакане воды, например?

— «Хальсион» слабо растворяется в воде, так что нет. Но он легко растворим в алкоголе.

Алекс взглянул на Клер.

— Они выпили три бутылки вина за ужин и потом еще коньяк. Я говорил по телефону сегодня с официантом. Он видел, что Эмма выпила весь свой коньяк сразу, залпом, он сказал, как будто на спор. Или как будто ей не нравился вкус.

— Так и есть, — сказала Клер, задрожав. Она сложила руки на груди.

— Он также сказал, что Эмма ушла в дамскую комнату как раз тогда, когда он принес коньяк, как будто ей стало дурно. Он беспокоился за нее.

— Значит она ушла из-за стола, а коньяк остался, и Брикс тоже, — сказала Джина. В комнате ожидания повисло молчание. — Но разве можно растворить быстро двадцать таблеток? — спросила она.

— Можно, если растереть их в порошок, — ответила Клаудия Маркс. Она повернулась к Алексу. — Вы знаете, с кем она была за ужином?

— Да.

И вы подозреваете, что он пытался ее убить?

— Об этом мы должны тоже подумать, — сказал он снова.

— Вы знаете, где найти его?

— Да.

— Тогда вы должны преследовать его по суду.

— За этим дело не станет, — сказал Алекс. — Я позвонил другу, который кое-кого знает в отделении полиции Норуолка. Думаю, что они побеседуют с ним уже сегодня.

— Быстрая работа, — сказала Джина, думая о своем собственном звонке. Они оба чувствовали, что должны что-то сделать, как будто преследование Брикса или его отца поможет Эмме выжить.

— Мы не должны говорить Эмме, — сказала Клер.

— Она узнает, — сказала Джина. — Или она сама приняла сверхдозу, или кто-то ей дал ее, как еще она могла бы проглотить это?

— Она не принимала сверхдозу сама, — настойчиво сказала Ханна.

— Я тоже не думаю, — согласилась Джина. — Поэтому она поймет, что каким-то образом проглотила черт знает сколько «Хальсиона» за ужином.

— Однако, не стоит говорить ей об этом сейчас, — сказала врач. — Когда она очнется, вы не станете заводить речь об этом, так что у вас будет время подумать, как ей и что сообщить. Если она спросит, я советую вам сменить тему. Не думаю, что сейчас она будет концентрироваться на чем-то одном.

— Но ведь она в порядке, — сказала Ханна, даже не спрашивая, а утверждая. — Сейчас она спит, и не в коме.

— Она спит, но мы пока не знаем, какой вред был нанесен центральной нервной системе. Мы поймем это лучше завтра.

— Спасибо, — сказала Клер и протянула врачу руку, уже сделав шаг в сторону палаты Эммы.

— Миссис Годдар, — сказала та, — она будет спать несколько часов. Почему бы вам не отдохнуть?

— Я в порядке, — сказала Клер и пошла вниз по коридору. Алекс подумал, что она выглядит маленькой и беззащитной под ярким светом флуоресцентных ламп, стройная фигурка в темно-синем костюме. Она прошла тяжелым шагом мимо снующих в разные стороны сестер и врачей, которые занимались своими делами, пока семья Эммы только ждала.

— Есть ли какие-нибудь причины, по которым я не могу посидеть с Эммой и ее матерью? — спросил Алекс.

Врач задумалась, посмотрев на него, зная, что он не член семьи. Но ей нравилась его спокойная твердость и то, как ободряюще они с Клер обменивались взглядами, видела, они привязаны друг к другу гораздо сильнее, чем многие женатые пары. — Не распространяйтесь об этом, — сказала она, — и идите.

— Спасибо, — Алекс улыбнулся. Он повернулся к Джине и Ханне. — Вы поедете домой и будете ждать там новостей?

— Ни за что, — сказала Джина. — Мы пойдем в отель. Правильно, Ханна?

Ханна кивнула:

— Но я думаю, что останусь здесь еще ненадолго. Лучше быть поближе. Не чувствуешь себя такой беспомощной.

— Как вы думаете, сколько мы еще пробудем здесь? — спросил Алекс у Клаудии Маркс.

— Я не собираюсь пока отправлять Эмму домой. Даже не знаю. Вы идите. Я зайду еще раз перед уходом вечером.

Алекс нашел пластмассовый стул и поставил его рядом с Клер. Он взял ее за руку и они стали сидеть вдвоем, глядя на Эмму. Клаудия Маркс вернулась, побыла с Эммой несколько минут и снова ушла.

— Звоните мне в любое время: у медсестер есть мой телефон. И я вернусь в шесть тридцать завтра утром.

— Мне она понравилась, — сказал Алекс, когда она вышла.

Клер кивнула:

— Но она ничего определенного не сказала об Эмме.

— Это ее работа — не говорить ничего определенно, пока она не определит.

На губах Клер заиграла легкая улыбка:

— Я так рада, что ты здесь.

Алекс придвинулся ближе и обнял ее, и Клер прижалась головой к нему. Так они и сидели, падающие с ног от усталости, но по-прежнему дежуря возле Эммы. Она открыла глаза и увидела их, когда вне больничной палаты заря осветила небо.

— Кто это? — спросила она, голосом тонким, но ясным.

Клер вздрогнула. Она может говорить, о, слава Богу, она может говорить. Но почему она не…? Она наклонилась чуть вперед: — Это Алекс, дорогая, ты знаешь, кто он… — Она осеклась, увидев смущение в глазах Эммы. — Его зовут Алекс Джаррелл, — сказала она спокойно, скрывая свой страх. — Он наш добрый друг.

Эмма поглядела на него с любопытством, затем перевела взгляд на мать:

— Я подумала, как ты здорово пела мне раньше, когда я болела, — сказала она, словно продолжая начатый разговор. — Все эти песенки. «Долгая дорога в Типперэри». Это моя любимая. Мне от нее так хорошо.

Клер пела эту песню вчера, когда Эмма была в коме. Теперь она снова пропела ее, склонившись над дочерью. Алекс держал ее за руку, другой она сжимала руку Эммы, как будто передавая таким образом свою любовь и всю свою силу, которой хватило, чтобы Эмма пришла в себя и поправилась. Ее голос был слаб, но искренен, и он ласково струился по комнате.

Эмма вздохнула:

— А помнишь, когда ты делала пироги, я сидела на стойке и смотрела на тебя? Ты брала верхний корж и делала на нем щипцами такие оборки, а потом обрезала ножом по краям, и остатки теста были как лента, и она падала на стойку, а там я собирала все обрезки вместе в один ком, чтобы ты могла снова раскатать тесто и приготовить такие маленькие пирожки — помнишь? — потому что на другой пирог остатков не хватало. Ты клала в центр квадратиков малиновый джем или апельсиновый мармелад, потом складывала их в треугольнички и прижимала вилкой края, чтобы они склеились крепче, но немного джема всегда выдавливалось наружу, он горел в плите и плохо пах, поэтому мы его счищали. Но ты всегда давала мне один пирожок или даже два, как только они остывали, и они были такие вкусные.

На Клер она не смотрела, ее глаза были широко раскрыты, они были устремлены вверх на что-то, что видела она одна.

— А однажды мы делали снеговика, я помню, он был больше меня, а на улице было облачно, но солнце вдруг появилось, на минуточку выглянуло из-за туч, и ты оказалась под солнцем, а я нет, и снеговик тоже нет, только ты, такая яркая, как золото, ты была такая прекрасная и смеялась. И ты выглядела счастливой.

— Я помню, — сказала Клер тихо. Она была напугана, потому что Эмма казалась теперь дальше, чем когда бы то ни было, но ей удалось сохранить свой голос спокойным и даже почти легким. — Тебе было пять лет. Почти шесть. Ты сделала ему рот из виноградин, а глаза из черносливин, а волосы из красной пряжи, и в руки мы ему сунули книгу, а на голову — шляпу.

— Профессор, — сказала Эмма с легким хихиканьем. — Он ужасно быстро растаял.

— Мы сделали другого на следующий год. Еще больше.

— Ой, — сказала Эмма без любопытства. Она помолчала. — А я еще любила, когда ты ставила швейную машинку на стол в гостиной — помнишь? Там были кусочки тканей и обрезки рукавов, и части юбки, а однажды ты сделала суп, он готовился в плите, а на улице все замерзло, настоящий зимний день, все окна покрыло инеем, и было так уютно, как в теплой пещерке, и только мы вдвоем. Это был счастливый день.