А работать с ним было всегда интересно, он вообще к литературному «ремеслу» относился более чем обстоятельно. Старался предмет изучить изнутри, досконально разобраться в комплексе проблем, не пропускал ни одной коллизии, ни одной существенной детали.
Сейчас я думаю, что ему было необходимо самому создавать события, делать дела, которые бы своей яркостью, своим масштабом могли заинтересовать журналиста его класса; и сам реальный созидательный процесс для него был сродни журналистской работе, только здесь он как бы фиксировал свои мысли и образы не пишущей машинкой, а реальными делами.
И при всем этом я постоянно ощущал в нем глубоко спрятанную лирическую природу. Особенно это чувствовалось там, у речки Птичь, на бережочке которой нам случалось сидеть почти молча. Изредка переговариваясь о каких-то совсем незначительных вещах.
Я посвятил ему стихи:
Я всегда не любил будильники, не любил всего и всех, будивших меня в неурочные часы.
Кроме одного...
Который тоже нередко звонил в неурочный час.
И который будоражил, вечно что-то доказывал, с кем-то знакомил, требовал и увещевал, звал куда-то, негодовал по делу и порой по пустякам, и хвастался и гордился своими друзьями, и спорил до хрипоты, и вдруг затихал при звуках гитары...
И который делал эту жизнь ярче, полнее, осмысленнее.
И такой она будет всегда, когда я буду вспоминать и рассказывать о Нем.
Николай Анитов
Когда вспоминается Будинас, начинает звучать песня: «Пират, забудь о стороне родной...». Что-то пиратское, связанное с непослушанием, с трубкой во рту, с мятежными бригантинами. Женя поднимает свой парус и ловит ветер...
Ветер оттепели занес в наш институт флюиды просветительства вообще, и в частности — импрессионизма. То ли книга Эренбурга подняла эту поземку, то ли... Группа ребят-пятикурсников с ФТА (факультет телемеханики и автоматики) читала в общежитии какие-то лекции, показывала открыточки. На первый взгляд они казались небрежными картинками, но постепенно мы привыкали считать их шедеврами.
На эти лекции приходили и преподаватели. Они демократично слушали и смотрели, а в обсуждениях говорили, что «вот у Шишкина я чувствую себя в лесу, а тут — нет...». Молодые снобы возражали педагогам, причем их ответы были яростными, и даже грубыми. Но это-то больше всего и нравилось студентам в импрессионизме. Можно было встать на одну доску со старшими, нахамить им, и остаться героем в глазах толпы.
Возник самодеятельный «Университет искусств» (он казался нам игрушечным), но, конечно, под патронажем комсомола и со всеми «атрибутами» вуза — деканами, ректором и проректорами. Были провозглашены факультеты, почти по профилям греческих муз. Гена Авдеев, наш однокурсник, получил звание декана литературы.
Помню, как в суматохе раздевалки после занятий я увидел Гену и ехидно пошутил:
— Декан, может, поставишь мне зачет автоматом?..
Гена смутился, но тут подлетел какой-то лысый малый (явно первокурсник) и, потрепав Гену по плечу, сказал:
— А ты не обращай внимания на эти хохмы. Посылай их куда подальше...
Это и был Будинас, действительно первокурсник. Но откуда у первокурсника такая психологическая устойчивость, готовность противостоять, самоуверенность? Хлопнуть по плечу пятикурсника, ободрить его? Это нечто из ряда вон...
Это мои первые впечатления от Будинаса. Мы были еще не знакомы, но некое напряжение уже возникло. А на вопросы эти (откуда что) я и сейчас не знаю точного ответа. Предполагаю, что... Но об этом потом.
Вскоре мы с Будинасом познакомились и стали приятелями. Произошло это так. Мы шли домой из института с девушкой, моей невестой. А он, без всякой нужды, почему-то пошел с нами... Видимо, у него было много свободного времени. И мы, еще не знакомые, уже о чем-то осторожно разговаривали (кажется, о выставке молодых художников, развернутой в институте этим самым «Университетом искусств»). А я в то время был нешуточно захвачен живописью, поскольку рисовал декорации для студенческих спектаклей. Я знал, что в этом игрушечном «Университете искусств» этот парень числится деканом живописи, и потому на серьезе спросил его о чем-то касательно импрессионизма, чтобы хоть немножко просветиться самому. А он как-то просто сказал:
— Да я ведь ничего в этом не понимаю, наверняка, ты знаешь больше меня...
Меня это удивило, но как-то сразу расположило к нему.
В следующую встречу он показал (а может быть — подарил) поэтический сборничек Межелайтиса с гравюрами Красаускаса. На черном поле белый линейный рисунок. Ничего особенного, но тогда мы готовы были восхититься хоть чистым листом бумаги, лишь бы у этого листа нашлись противники.
Еще на первом году учебы Женьку выгнали из института. Причина нелепая — разбил часы на улице, чуть ли не на спор — метнул бутылку. За это он был отчислен из списков студентов, лишился места в общежитии и начал полубродячую жизнь в чужом городе. Пусть об этом расскажет кто-нибудь другой. Скажу лишь, что ему было не сладко, и поскольку поступок, был очень уж легкомысленный, детский, но вовсе не криминальный, то не покидала надежда, что дело еще можно как-то поправить. С этой надеждой он и пришел однажды в кабинет первого секретаря горкома комсомола, чтобы покаяться и попросить защиты. А секретарем тогда был недавний выпускник нашего института, Коля Иопа. Они уже сталкивались лбами на публичном обсуждении горячей повести «До свиданья, мальчики», напечатанной недавно в журнале «Юность», знали кое-что друг о друге, так что приход Будинаса в кабинет секретаря был не совсем случайным. Дальнейшие события передаю со слов Николая Ивановича Иопы, ныне — профессора Рязанского радиотехнического университета.
Секретарь Коля был тогда по макушку занят организацией городского праздника «День Молодежи» (26 июня). Он задумал праздник невиданного для Рязани размаха. С ночным факельным шествием. С неба на толпу должны были сыпаться листовки с текстами комсомольских песен, как они сыпались на голову Чкалова после перелета через Северный Полюс. Коля уже заказал на местном оборонном заводе специальное разбрасывающее устройство. Но оборонщики подвели. Сначала кивали «да-да», а накануне праздника ответили, что для спецзаказа у них не хватает производственных мощностей. Тут-то и возник кающийся Будинас перед растерянным первым секретарем горкома комсомола.
Секретарь сказал: «Помоги мне, а я помогу тебе. Придумай какое-нибудь простенькое, разбрасывающее устройство, к 26 июня, и я позабочусь, чтобы тебя восстановили в институте». Будинас подумал, поспал ночь, и утром сказал: «Придумал».
Устройство должно было состоять из веревочки, за которую нужно было дернуть. Веревочка обрывала бумажную полосочку, которой заклеен клапан мешка, и оттуда посыплются листовки.
Идея понравилась. Для организации «сброса листовок» и необходимых согласований секретарь горкома дал в распоряжение Будинаса свою машину с шофером. А согласования предстояли нешуточные. Ведь мешочки нужно было поднять в воздух на вертолете (чувствуете размах?).