Встретились в аэропорту Свердловска с точностью стыковки пилотируемого корабля с космической станцией. Бу-динас прилетел с группой молоденьких совсем музыкантов. Эти «лабухи» на открытие кафе — пояснил он. Далее полетели на хорошем самолете в Тюмень. Далее — Тюмень — Игрим на АНТ-2 (не меньше двух часов), пересадка на вертолет и еще на север часа четыре.
Вертолет точнехонько встал на бревенчатый настил, размером не более двадцати квадратных метров, а кругом хлябь. Сразу выяснилось преимущество Осокина — он был в сапогах, а остальные думали, что здесь уже асфальт.
Дорога, грязь — все это мелочи. Главное, все шло по плану Евгения. И открытие кафе, и свадьбы в нем, концерты. И все это «под минералку».
Строители Светлого жили в вагончиках с печным отоплением, и нас устроили так же. Некоторым нравилась эта «романтика».
Но вот со школой дела шли туго. Дом под нее построили, из доступных (в смысле дороги) поселений насобирали столов и стульев. А вот парты, как изделие нестандартное, снабженцы не могли достать в радиусе транспортных возможностей. А на вертолетах никто их доставлять не будет. Людей возить «зашивались».
И Евгений просит меня решить этот вопрос, короче, сделать парты самим. На складе из пригодных материалов были только ДСП, брус (сороковка) и тонкая фанера. Утром с эскизами парты Евгений повел меня к руководству. Они посмотрели, задали пару вопросов и дали «добро». Помощник у меня был всего один, но спокойный, сообразительный, не «сачок». Пилили и стучали молотками с утра и до темноты, и в любую погоду, пока не сдали плановое количество парт.
Итак, вместо обещанного в рекламе отдыха в тайге десять дней, получил три недели трудового «экстрима». Правда, заплатили, но, главное, Женьке помог, хотя смысла в этой школе я не видел.
Осокин так и не встретил в окрестностях ни одного серьезного зверя. Какие тут могли быть звери, если слышно, как непривычно ухали буровые, а по просекам ревели машины на гусеничном ходу.
Евгений школу открыл и запустил.
К нему присоединилась его будущая жена Лариса, которая стала директором и преподавала, кажется, физику. Заманили зарплатой и еще учителей. Процесс пошел.
Несмотря на все принятые меры, «зеленый змий» все-таки просочился в Светлый. Как позже выяснилось, этим занимался один бухгалтер, и хорошо подзарабатывал.
Однажды случился конфликт. На Ларису и Евгения напали пьяные «в дым» работяги. К счастью, обошлось без трагедии, они отбились. Но обстановка изменилась: угрозы, косые взгляды. Спали они в обнимку с ружьем. Школьную дверь подпирали.
Через какое-то время, поняв ненормальность такой жизни, вернулись в Минск.
Будем считать, что цели он добился: школа создана, и продолжала работать без него.
Но общий вывод делайте сами, а мне он представляется печальным. Мало построить школу в тайге и учить грамоте тех, кто этого хочет. Но искоренить в рабочей среде ненависть к интеллигенции, взращенную революцией и гражданской войной, нельзя. И создать какой-то отдельный, особенный город будущего — нереально.
Вся дальнейшая жизнь Евгения в Минске шла в целом по восходящей траектории, как это и положено человеку с неоспоримыми качествами лидера, человеку общественному и талантливому.
Не мне судить, была ли справедлива «эпоха перемен» к Евгению на белорусской земле. Достиг ли он в этой внезапно новой стране радостной полноты свободного и благотворного движения по жизни.
Если вам, читатель, было любопытно, весело или призадумались, то и Евгений был бы доволен.
Эдуард Вериго
Уже в день нашего знакомства можно было безошибочно определить как минимум три профилирующие черты Женькиного характера, черты нравообразующие.
На выходе из актового зала радиоинститута, где проходил мой авторский вечер, передо мной возник некий субъект, показавшийся мне худосочным и неестественно, если не нагловато, ухмыляющимся.
— Будильник... — произнес субъект, и протянул мне руку.
— Дзынь... — ответил я, но руку почему-то пожал и прошел мимо.
...На выходе из института было тесно: как раз кончились занятия у старшекурсников.
Я был вынужден слегка притормозить, и услышал прямо за спиной уже знакомый голос: «Слышишь?! Звучит «Лякримоза!»
Это была строчка из моей поэмы, которую я впервые озвучил полчаса назад.
— Ну? — сказал я, не оборачиваясь.
— Старик! Будильник — это имя. Точнее, кличка. Произошла естественным путем из моей фамилии Будинас.
— Ну-ну! — я проскочил в дверь и поспешил на троллейбусную остановку,
...Не успел я развалиться на сидении, как пассажир, сидящий передо мной, обернулся улыбаясь, шире уже некуда, и совершенно обезоруживающе произнес:
— Будинас Евгений Доминикович. Или Женька. Или Будильник. Выбирай.
— Ладно. Твоя взяла. Пусть будет Будильник.
— Кстати, у тебя еще нет биографа?
— Нет,
— Уже есть. Это я. Ты будешь Маяковским, а я Катаняном.
... Этой репликой он меня доконал: мало того, что сходу вычислил моего любимого в ту пору поэта, но еще и знает, кто о нем писал!
...Наше общение мы продолжили уже в ресторане «Заря» на улице Подбельского, где битых два часа соревновались в том, кто лучше ориентируется в творчестве и личной жизни Владимира Владимировича, освежая голосовые связки «Жигулевским».
И тогда же я определил для себя, что на институтском горизонте появился занятный «козерог» (так у нас называли первокурсников), метящий, и не без оснований, в интеллектуалы, к тому же амбициозный, нахальный и настырный. Постепенно эти составляющие характера Будильника в моих представлениях менялись: амбициозность сменилась активностью, а нахальство и настырность инициативностью, подкрепленной настойчивостью.
Не так уже давно, в одном из последних наших препирательств (а они случались не так уж редко), я сообщил Жене, что считаю его хоть и талантливым журналистом, предпринимателем и трудоголиком, но также амбициозным и шумным пижоном в барских тонах, с не отлаженным самоконтролем. Он, вместо того, чтобы послать меня, как обычно, торжественно пожал мне руку и заявил, что мне не понадобилось и сорока лет, чтобы, наконец, понять его сущность в полном объеме. Шутки шутками, но мне показалось, что он был доволен.
После того, как из Рязани он уехал в Минск продолжать учебу в открывшемся там радиотехническом институте, а я в Москву, в аспирантуру, встречи наши, хоть и были регулярны, происходили порой при самых невероятных обстоятельствах.
...Идем по рязанской улице и вдруг : ба-бах! — с дерева, прямо перед нами, спрыгивает человек. Кто такой? Будильник!
...Приезжаю в Москву из Рязани, где я кое-что писал для театра, в аспирантское общежитие. На моей кровати, на покрывале, спит в моем халате гость. Опять же — Будильник. Через секунду выясняется: нет, не спит, а подготовился таким образом к моему появлению.
...Как-то ночью усталые и основательно откушавшие водочки, возвращаемся с поэтом Колей Рубцовым из гостей от моих друзей-курчатовцев, людей настолько гостеприимных, что при расставании нам была выделена на утреннюю опохмелку чекушка и к ней пара увесистых бутербродов. Естественно, еле добравшись домой через всю Москву (от площади Курчатова до Дмитровского шоссе) на перекладных, мы эту чекушку приговариваем и, только-только заваливаемся спать, как: динь-динь-динь — трезвонят в дверь. Не реагирую, думаю, ошибка. Нет, трезвонят настойчиво. Открываю на грани бешенства и тут же истерично ржу: продрогший Будильник, с которым до того мы не виделись год с липшим, протягивает мне бутылку. Но тут из-за моей спины показывается Рубцов, воинственно сжимающий в руке настольную лампу (на всякий случай), и незваный наш гость, тыча в него бутылкой, заявляет: «Это еще кто? Я на него не рассчитывал». Коля принимает реплику всерьез, и в следующие два часа я только тем и занимаюсь, что мирю их. Наконец по моей просьбе Коля читает стихи, которые Женьке, слава Богу, нравятся настолько, что он великодушно советует: «Недурно, старик. Тебе надо учиться». Коля, к тому времени, кажется, получивший диплом литературного института и уже хорошо знавший цену своему дару и профессионализму, снова раздражается, и все начинается сначала. Как вдруг Женька примирительно заявляет: «Ладно. Я пошутил. Слышал я о тебе. Это ведь ты написал?». И цитирует какие-то рубцовские стихи. И Коля тут же успокаивается. Еще через час-другой они, похоже, расстаются друзьями навек.