— Вон там живет Солженицын.
Зеленые кварталы спали утренним сном. Густо чирикали птички. Из переулка лениво выступил милиционер. Увидев другого милиционера, шедшего ему навстречу, развернулся, побрел обратно за угол. Этот другой тоже дошел до утла, развернулся. Такая работа...
— Доброе утро, Александр Исаевич!
Шли первые годы 60-х.
Лариса (Валентина) Будинас
Однажды в наших краях объявилась Елена, гражданка ФРГ и первая любовь Будинаса. Она привезла ему в подарок джинсовую «тройку»: куртку, брюки и рубашку. Рубашку он потерял в первой же командировке, джинсы носил до дыр на десятых заплатках. Заплатки, кстати, делал сам на привезенном из вильнюсского дома «Зингере». Куртка, которую он не снимал круглый год, постепенно ветшала, наконец, пришла в негодность. Осмотрев ее, как врач пациента, Будинас констатировал: «Ей ...здец». Масштаб «...здеца» не сложно представить: Женька был обречен на ношение доступных тогда изделий фабрики им. Н. К. Крупской. Решение этой проблемы он отложил до будущих времен, а сам уже сделал единственное, что смог в этой ситуации: вернулся к свитеру, а курточку повесил в кабинете. Ему не хотелось расставаться с ней, как с эталоном идеальной «шмотки», удобной, практичной и стильной. Видимо, этот угаданный Еленой стиль «будинас» и разбудил во мне дремлющие таланты.
Я волновалась, как абитуриент на вступительном экзамене. Будинас в роли экзаменатора был неприступен и, конечно, раздражен. При виде меня с «плечиками», на которых красовался отпаренный «самопал», он брезгливо поморщился. Но из уважения к проявленной инициативе ощупал материал. Молча, все с той же выписанной на лице гримасой, свидетельствующей о том, что у меня нет ни единого шанса на сдачу экзамена, снизошел до примерки чуждой ему подделки. И, подойдя к зеркалу, неожиданно завелся. Он несколько раз отходил и возвращался к своему обновленному отражению. Ковырял джинсовый шов, исследуя его на «халяву», наконец, выдал долгожданную оценку: «Пора по бабам!». Песенка у него была такая: «па-ра-па-ба-бам», которую он напевал в прекрасном расположении духа.
В этот вечер он обошел всех, к кому только мог заявиться без предупреждения. Потом несколько дней подряд говорил о курточке по телефону. Тема, обнаруженная им рядом с курточкой, приобрела угрожающие масштабы: в своих размышлениях вслух он подошел к выводу о необходимости демонтажа сложившейся системы отечественного легпрома. Так «идеальная курточка» окрылила его очередной идеей; он носился по городу в поиске аудитории, и, конечно же, нечаянно, делал рекламу мне.
Однажды Женя вернулся домой с Борей Заборовым. Его друг и художник попросил меня сшить такую же курточку. И тут я вынуждена была признаться, что шить не умею. Разве что разово и штучно, если случилось вдохновение. В 1982 году я все же сшила вторую и последнюю копию курточки «от Ленки». После этого наступила другая эпоха: «фарцы» и фирменных «шмоток». Женя вписался в нее органично, как во все новое. Но он всегда признавался, что черпает свои идеи из прошлого людей и сотворенных ими вещей. И я счастлива, что среди вспоминаемых им «творений» оказались и мои курточки.
Минский цирк отмечал очередной юбилей. Публика собралась солидная, с пригласительными билетами, благодарная и своему начальству, и цирку за предоставленную возможность участвовать в грандиозном представлении. Все шло в соответствии с программой: клоуны смешили, гимнасты восхищали, цирковой оркестр подсказывал, выдавая напряженную дробь, когда нужно сосредоточиться, аплодисменты гремели.
Наконец, ведущий объявил выход солиста Государственного театра оперы и балета Чернобаева. Для исполнения арии Дон Кихота он выехал верхом на лошади.
Женька громко и безудержно захохотал.
Сидящие рядом гости начали шипеть, дескать, уймись, товарищ, или сейчас тебя выведут. А товарищ уже заливался слезами, показывая рукой на лошадь, и от смеха не мог произнести ни единого слова.
Лошадь остановилась в центре арены и закружилась на одном месте. Трос, спускающийся к микрофону из-под купола цирка, обвил шею Благородного Рыцаря. Одной рукой он держал лошадь под уздцы, другой сжимал микрофон и мужественно пел бравурную арию.
«Уводите лошадь!», — закричал придушенный собственным смехом Будинас.
Ария продолжалась.
«Да она же, бедняга, обосрется!», — не унимался он.
И лошадка не выдержала.
Она кланялась и какала, извинялась и снова какала, обкладывая арену по малому кругу, пока ее вместе с хрипящим в петле наездником не вывели за кулисы.
«Вот это был цирк!» — продолжал хохотать Будинас после представления, в то время как я плакала то ли от стыда, то ли от обиды на него.
Позже, когда юбилей остался далеко позади, я все же спросила, когда и как Будинас догадался, что произойдет с бедной лошадкой. Оказывается, понял сразу; «Только полные идиоты могли придумать этот номер и усадить артиста на лошадь с поднятым хвостом!»
Строительные объемы к середине ноября были выбраны, поэтому работа закончилась. Поникшие и злые работяги слонялись по Светлому, не зная, куда себя деть. В условиях безработицы самой сложной оказалась проблема структурирования времени привыкших к ежедневной пахоте рабочих.
Школа, в которой я была директором, а Будинас, двадцатитрехлетний комиссар, подрабатывал учителем, перешла на круглосуточное дежурство. Начальство заняло позицию «реальной обстановки», с которой должен считаться каждый доброволец, прибывший по путевке ЦК ВЛКСМ, в том числе и комсомолец Будинас. А дальше, с их позиции глядя, крутись, комиссар, как хочешь, только не лезь в наши дела.
Но комиссар Будинас, естественно, продолжал лезть на рожон, настаивая на выдаче ему официальных полномочий, чтобы выбить из властных структур дополнительные объемы строительных работ, но получил категорический отказ. Его отношения с начальством перешли в противостояние со всеми вытекающими последствиями: конфликт стремительно приближался к грандиозному мордобою.
Тем не менее, подготовка к празднованию годовщины создания единственного в стране комсомольско-молодежного строительного управления (КМСМУ) шла полным ходом. Наконец, наступил тот день и час, когда за стол для президиума сели почетные гости из Березовского райкома партии.
И вдруг, в клубах пара, в зал вваливается никем неопознанный хант, запорошенный от макушки до пят снегом, прямо на лыжах. Откуда он пришел и сколько километров отмахал, чтобы добраться до поселка, до сих пор остается загадкой. Я была уверена, что это сюрприз от Будинаса, — в унтах и национальном наряде из оленьих шкур. Как выяснилось позже, я ошиблась.
Торжественная часть близилась к концу, когда работяги начали скандировать: «Ханта на сцену!». Хант, откинув капюшон, вышел к столу президиума.
— Товарищи, я приехал сюда, чтобы поздравить вас с годовщиной управления!
Зал и президиум выдали одобрительные аплодисменты. Хант заулыбался и раскланялся во все стороны света. А потом вдруг добавил пороха в тлеющий конфликт, как в догорающий костер, брошенный без присмотра в таежном сугробе...
— Дорогой комиссар, — обратился он к Будинасу, — ханты просили передать тебе свое решение.
Возникло напряжение. Будинас тоже напрягся.
— Мы выбрали тебя своим вождем!
Президиум застыл в оцепенении, а работяги через паузу вошли в раж: «Вождя на сцену!».
Вождь вышел и объявил концерт. Хант, ничего не попросив у прижимистого комиссара, в ведении которого находился дефицитный спиртной арсенал всего поселка, а значит, и многокилометровых окрестностей, ушел на лыжах в таежную ночь.
Не прошло и года, как управление покинуло освоенный участок работ и двинулось на Уренгой. На карте страны, в районе пунгинского газового месторождения, остался поселок Светлый. У меня, несмотря на фингал, выданный телохранителем начальника КМСМУ, мастером спорта по боксу в тяжелом весе, за активное участие в миротворческой миссии во время новогоднего мордобоя, остались лучшие воспоминания о времени и людях, с которыми довелось поработать.