— А я, — говорит, — буду лепить пиздобола.

Прихожу я утром в парикмахерскую. А она закрыта. Я постучался. Открывает пожилая, полная, на вид добрая женщина, вообще не похожая на парикмахершу.

— А я, — говорит, — выходила и дверь закрыла.

Я подумал: «Как же она выходила, если дверь закрыта изнутри?»

Ну да ладно, сел. Она спрашивает:

— Немножко подкоротим?

— Да, знаете, чуть-чуть подкоротим, примерно на треть.

Она берет машинку и «вжик»!

— Что вы делаете? — аж вскрикиваю я.

— Вы ж сказали треть оставить!

— Я сказал треть убрать! Но то, что вы оставили, это все равно меньше трети!

Она так грустно:

— А! Значит, я вас не поняла...

— Ну, ничего, — говорю, — лето, ладно...

— Что значит: «Ничего»! — уже немного агрессивно. — Я виновата!

— Да что уж там, виноваты — не виноваты...

Но она не останавливается:

— Понимаете, вам вообще надо иметь своего парикмахера, к которому вы будете постоянно ходить. И тогда у вас не будет никаких претензий.

— А у меня нет никаких претензий.

Она вроде бы успокоилась.

— Бороду будем?

— Да, будем.

Она продолжает водить машинкой по голове, и вдруг опять:

— Что значит, у вас нет претензий? Я же виновата! Понимаете, каждому ведь нужно свое. Сейчас все носят-то коротко, а вам, видите, длинно надо. Вы сказали, но я не поняла.

— Хорошо, хорошо, не переживайте.

— Хм, — она и стричь перестала, руки в боки. — Что значит «хорошо-хорошо»! И так вот каждый придет, и каждому надо угодить, и к каждому надо подстроиться! Знаете, получается, что если я не могу подстроиться, то мне здесь вообще делать нечего!

— Да оставьте вы уже эти разговоры, давайте стричься!

Но через некоторое время, глядя на свое отражение, я не вытерпел:

— Я вас просил убрать треть. Вы мне оставили меньше трети, но продолжаете состригать. Прекратите. Только подравняйте слева. Уберите столько же, сколько убрали справа.

— Вот и будет, как я вам говорила, коротко! Как все сейчас носят!

Я молчу.

— Ну да, я виновата! Так я, в отличие от других, это и признаю! А вы на мое место встаньте — одному укороти так, другому укороти так... Был бы у вас свой этот самый...мастер. Вот вы сюда ходили раньше?

— Да.

— Ну так что вы не пошли к той, которая раньше стригла?

— Так я пришел к той, которая...

— Ну, так что ж вы к ней не пошли?

— Так нету ж никого!

— Видите, никого нету, а я виновата! Все время я виновата, что ни происходит!

Я даже не знаю, почему я все еще сижу. Почему не убил ее до сих пор, не разгромил парикмахерскую. У меня, может, первый раз в жизни такое нормальное состояние — я просто сижу и просто стригусь. В какой-то момент вижу, что уже все: то, что она сделала, — это п-ц. Я уже давно слюню ладонь и приглаживаю то, что у нее не получается.

— Смотреть будете? — протягивает мне увеличивающее зеркало.

— Нет.

— Ну да, я понимаю. Вы не будете и смотреть.

— Лето. Мне все равно. Не переживайте.

— Как я могу не переживать? — Она прямо взорвалась. — Ну как я могу не переживать с таким клиентом! Вот придет, ему то сделай, это сделай... И все же надо сделать! Я же понимаю, моя работа такая, да? А вы бы мою работу за такие деньги делали? — Резко успокаивается. — Ну что, бороду-то как будем?

Я даже не успеваю ничего ответить.

— Правильно, не будем!

— Что значит, не будем? — я опешил.

— Если вам так не нравится моя работа, зачем же мы с вами будем делать бороду?

— Ну ладно, вы меня достали! Сколько с меня?

— Я с вас денег не возьму!

— Это еще почему?

— А потому что вам все не нравится!

— Я что-нибудь сказал вообще?

— А я сама знаю! Всем вечно все не нравится!

— Не дурите мне голову! Сколько с меня?

— Я сказала, я с вас денег не возьму! Нисколько!

Я уже начинаю орать, что сейчас вызову хозяина, что она улетит отсюда в эту же секунду...

— Что вы на меня повышаете голос? Четыре восемьсот...

Я швыряю деньги, разворачиваюсь по направлению к и двери, а она мне вдогонку:

— Слава богу, бороду не трогали. Вам и так хорошо. Все равно вам угодить невозможно!

Когда мы говорим о бане, я вспоминаю любопытство Анатолия Стреляного, которого ужасно интересовало, как я буду решать вопрос обеспечения Эстонии цветным металлом.

Стреляный уговаривал меня, чтобы я взял его с собой, так сильно он хотел посмотреть, как это все происходит, как решаются вопросы в банях. В это время промышленность Эстонии задыхалась без поставок, и нужно было выходить на уровень Госснаба СССР.

Почему-то прием по этому поводу был устроен не в бане, а в белорусском постпредстве, в большом люксе. Присутствовали руководители Госснаба, мои эстонские друзья, которые привезли с собой копченых кур, форелевую икру и другие по тем временам диковинные деликатесы, и, конечно же, мои девицы.

Стреляный меня все время дергал:

— Когда? Ты мне только скажи, когда все начнется, когда будет решаться вопрос?

Мы были заняты обсуждением настолько, что девицы даже не понадобились, только один из ответственных работников трахнул коридорную весьма почтенного возраста. Стреляный удивлялся, как из-за этих худосочных девиц, из-за этих дохлых копченых кур могут решиться дела на многие миллионы, и будет спасена промышленность целого государства.

Я толкнул его в бок, когда началось то, что он так хотел увидеть— один из руководителей Госснаба сказал моему эстонскому приятелю, чтобы назавтра тот подошел к нему с письмом. Стреляный не понял:

— И это все?

— Все, — сказал я, — Если человеку сказали приходить с письмом, то вопрос решен.

Оба моих учителя заставляли меня написать о том, что я знаю лучше всего, а это властные структуры и бляди. В какой-то момент я решил объединить эти две темы и написать один роман, во что оба не верили и убеждали меня, что это разные жанры.

Для доказательства того, что я знаю, как надо сделать, и для самоопределения в жанре я набросал одну главу. В ней мой герой Виктор Аркадьевич — близкий друг первого секретаря ЦК. К Виктору Аркадьевичу приходит юная девица Наташа, и после недолгих разговоров они раздеваются и приступают к тому занятию, ради которого она пришла. Вдруг раздается телефонный звонок. Виктору Аркадьевичу говорят, что первый секретарь ЦК срочно приглашает его для неотложной беседы, что через несколько минут «Чайка» будет у его подъезда. Виктор Аркадьевич, чертыхнувшись, бежит в душ и бриться, объясняя Наташе, что профессия у него такая — вторая древнейшая, что он не может пойти на беседу к первому секретарю ЦК, даже если это его друг, не подмывшись и не побрившись.

Поклявшись, что быстро вернется, он просит Наташу ни в коем случае не одеваться и не прекращать процесс, а продолжать заниматься собой под честное слово, что она не кончит, даже если доведет себя до кондиционного состояния.

Наташа добросовестно исполнила его наставления и начала заниматься самоволнительными действиями. Причем она представляла себе, как Виктор Аркадьевич выскакивает из подъезда, садится в шикарный лимузин, который называли членовозами (она впервые почувствовала дополнительный смысл этого названия). Как впереди несется машина с мигалкой, освобождая путь. Как они подъезжают к зданию ЦК, как Виктор Аркадьевич выскакивает, как милиционеры отдают ему честь, как он взбегает по лестнице, устланной ковровой дорожкой, как в приемной все почтительно встают, что и положено при встрече человека, которого специальным и настоятельным вызовом пригласил к себе первый секретарь ЦК...

В этот момент как раз возвращается Виктор Аркадьевич, раздевается и завершает начатое Наташей дело. И делает это с такой ретивостью, словно и он всю дорогу представлял себе, как лежит Наташа, и как она себя балует и настраивается...