«Хочу, не откладывая, известить тебя, что несколько минут тому назад скончался мой отец. Не стану также скрывать: я очень рад, что надумал приехать сюда. Какие бы между нами ни были разногласия, я уверен, что отец всегда действовал из самых лучших побуждений. Умер он очень величественно. Смерть его была прекрасна. Он был в сознании до последней минуты и встретил смерть с удивительной силой духа…»

Рука Пера невольно остановилась. Перечитав написанное, он даже покраснел. Несколько минут смущенно грыз ручку, потом вдруг разорвал письмо и начал новое:

«Дорогой друг! Мне предстоит невесёлая обязанность сообщить тебе, что сегодня утром скончался мой отец. Я успел только попрощаться с ним, как того и хотел. Он был в полном сознании и до последней минуты сохранял спокойствие. Но ничего удивительного здесь нет, ведь вся его жизнь, если можно так выразиться, была непрерывной подготовкой к смерти. Сейчас очень спешу и потому кончаю. Скоро напишу подробнее».

Поставив свою подпись, он задумался, лицо его приняло неуверенное выражение, потом он вдруг решился и приписал: «Возможно, я останусь на похороны».

Пять дней спустя состоялось погребение пастора Сидениуса. Уже с утра во всём городе были приспущены флаги, а длинную улицу, ведущую от церкви до кладбища, к полудню усыпали песком и устлали еловыми ветками. Церковь девушки тоже убрали зеленью за день до похорон, алтарь же и старую обшарпанную купель затянули траурным крепом. В обеих бронзовых люстрах зажгли все двадцать четыре рожка, а когда прихожане после полудня начали заполнять церковь, их встретили приглушенные вздохи органа.

По серьёзным лицам и тишине, водворившейся в церкви, видно было, что не одно праздное любопытство привело сюда столько людей. Судьба пастора Сидениуса — это удел всех великих завоевателей: как только сопротивление врага окончательно сломлено, ненависть тут же сменяется обожанием. И именно те качества покойного (что тоже нередко случается), которые прежде порождали больше всего нареканий, — властность, презрение к исконным обычаям и нравам городка, строжайшая умеренность в одежде и во всем укладе жизни, — впоследствии вызывали самые пылкие восторги как свидетельство апостольского рвения и благочестия. Конечно, и сам пастор Сидениус за эти годы несколько изменился. По мере того, как народ препоручал себя заботам церкви, в характере Сидениуса всё больше брали верх лучшие его стороны — доброта и отзывчивость. В известном смысле он по-прежнему был далёк от своих прихожан: держался в стороне от городского общества, а его собственная дверь была открыта лишь для тех, кто попал в беду, но зато он уже никогда не терял из виду людей, которые хоть один-единственный раз обратились к нему по вопросам веры. И никто ещё не ушёл от него, не почувствовав себя духовно сильнее и богаче. Несмотря на довольно ограниченный кругозор, он был на редкость одарённым человеком, мыслящим и красноречивым, и всегда с увлечением следил за многочисленными и злободневными богословскими спорами, в которых иногда принимал непосредственное участие своим пером. Население городка чувствовало себя польщённым, когда встречало его имя в религиозных журналах и брошюрах, что были теперь почти в любом доме; всё это вместе взятое способствовало перемене отношения к нему — паства наконец поняла, сколь выгодно Сидениус отличается от прочих представителей духовного сословия, от тех изысканно одетых пробстов и консисторских советников, которыми она сама некогда так гордилась.

Ко всему прибавилась долгая болезнь и величественное спокойствие, с которым он переносил страдания и готовился встретить смерть. Свыше полугода он был прикован к постели, всё это время отлично сознавал, что его болезнь неизлечима, и при этом не только не жаловался, но и не позволял другим жалеть его.

— Не смейте так говорить, — строго сказал он однажды человеку, который хотел утешить его, вселив в него надежду на выздоровление. Разве мы не суть чада божьи? Разве не должны мы быть признательны, когда отец наш небесный призывает нас к себе?

На хорах церкви стоял чёрный гроб. Согласно последней воле покойного, гроб был совсем простой, без всяких украшений, если не считать креста из еловых ветвей на крышке. Сидениус всегда страстно восставал против жалкого, по его словам, стремления людей принарядить смерть и «разукрасить добычу червей», как он выражался. Вокруг гроба, словно почётный караул, сидело не меньше полусотни пасторов в полном облачении, а в передних рядах расположились городские власти — чиновники в парадных мундирах, советники муниципалитета, даже гарнизонные офицеры с обнаженными начищенными саблями и ослепительно сверкающими касками на коленях.

Пер со всё возрастающим изумлением оглядывался по сторонам. Он уже успел по множеству отдельных признаков понять, какую победу удалось одержать церкви в этом доселе исполненном мирской суеты городе, но сегодня были окончательно перевёрнуты все его привычные представления об отце и его личной значительности. Одни за другим подходили к гробу пасторы, они возносили хвалу господу и благодарили за усопшего собрата и его славные дела. Когда иссяк поток ораторов, восемь молодых пасторов подняли гроб на плечи, и вся община пешком прошла за катафалком долгий путь до городского кладбища.

Пер ничего не понимал. Неужели это его отец, тот самый, которого он стыдился в мальчишеские годы, потому что над ним насмехался весь город? Неужели это его отца хоронят теперь, как князя? Неужели это за его гробом идут пешком опечаленные горожане? Это не укладывалось в голове. Неожиданно и постыдно для Пера осуществилось одно из самых его дерзновенных детских мечтаний, восходящих к тем временам, когда он воображал, будто его подменили, а на самом деле он похищенный королевский сын и когда-нибудь вернётся в родной дом и разделит славу отца своего.

На обратном пути Пер оказался рядом с братом Томасом. Томас был в полном облачении, потому что вместе с другими пасторами отпевал отца. Из всех братьев Томас, несмотря на разницу в летах, был ближе всего Перу, быть может потому, что и он, будучи ребёнком, немало настрадавшимся от отцовского деспотизма. В студенческие годы свободные веяния проникли в него куда глубже, чем того хотелось бы отцу, и не по доброй воле надел Томас облачение служителя датской официальной церкви — длиный, чёрный чехол, похожий на саван, который, кстати сказать, никак не гармонировал с его красными щеками и светло-голубыми младенческими глазами.

Пер заметил, что все эти дни, стоило им остаться вдвоём, Томас пытался разбить разделявший их ледок. Но Пер не желал примирения. Он настороженно относился к фарисейской незлобливости брата, хотя в былые дни именно это свойство помогало Томасу завоевать его доверие. И сегодня, возвращаясь с похорон, Пер всячески мешал Томасу разговориться. Ему было отчего-то не по себе, и он инстинктивно опасался пускаться в разговоры со своим благожелательным родичем.

Пришлось Томасу и на этот раз выбросить из головы задуманный план сближения, и остаток пути они прошли молча.

По возвращении домой все собрались у постели матери — она совсем ослабела и потому не могла пойти на похороны. После чрезмерного напряжения, в котором она жила так долго, сразу же за смертью отца наступил страшный упадок сил, и врач приказал дать ей полный покой. Вот отчего за все эти дни Пер почти не видел матери. Его только один раз позвали к ней, и он просидел несколько минут возле её постели; но у неё хватило сил лишь на то, чтобы задать ему несколько обычных вопросов о том, как он поживает.

Сегодня дело тоже свелось к нескольким ничего не значащим словам и рукопожатию, после чего Пер поднялся к себе наверх и начал укладываться. Ему не терпелось поскорее вырваться отсюда, и он решил уехать вечерним поездом.

Нельзя сказать, чтобы у него были основания в чем-нибудь упрекнуть своих близких. Не только Томас, но и все остальные братья и сёстры по молчаливому уговору старались быть с ним предусмотрительны, насколько это вообще было в их силах или насколько это позволяла им их совесть. Впрочем, Пер почти всё время сидел у себя в комнате или совершал длинные прогулки по городу и окрестностям; так он потратил целые сутки, но воспользовался случаем и побывал на недавно построенном цементном заводе возле Лимфьорда — завод этот давно занимал его.