Так было и в эту ночь.

Под утро, когда ему наконец удалось задремать, он внезапно вздрогнул, как от толчка. Непонятно откуда донёсся странный звук, будто кто-то постучал в стену. Снова сон отлетел от него. И хотя он был совершенно не суеверен, он не мог отделаться от мысли, что как раз в эту минуту скончался отец.

Утром он послал телеграмму Эберхарду и к обеду получил короткий ответ: «Отец при смерти». Пер взглянул на часы. Через два часа отходил экспресс в Гамбург. На другое утро он будет дома, а вечером сможет выехать обратно. Всего двое суток, зато совесть будет спокойна.

Он помешкал минуту с часами в руке. Потом решительно мотнул головой и принялся укладывать чемодан.

Он сам не до конца сознавал, что гонит его домой; он просто боялся когда-нибудь горько пожалеть о том, что не сказал отцу последнего «прости», — ведь возможность окончательного примирения совершенно исключалась. Его решение было неведомым путём связано с другими мыслями, которые тоже не давали ему уснуть всю ночь, и опять в дело был замешан непреодолимый страх перед призраками прошлого. Подобно первым язычникам, которые, приняв христианство, тайно поклонялись прежним богам, прежде чем решать важные вопросы, Пер хотел жертвой умилостивить отцовского бога, прежде чем начать последний и завершающий бой за золотой венец счастья.

Два часа спустя поезд унёс его на север.

Глава XII

Ночью, когда поезд мчался по Ютландии, Пер без устали вспоминал, как семь лет тому назад он последний раз так неудачно съездил домой на рождество. До мельчайших подробностей вспоминалась ему эта поездка: тогда был тёмный, ненастный вечер, холодный желтоватый туман окутывал город, и сонно мерцающие фонари казались в тумане ещё унылее. На мокрой платформе стояла его сестра Сигне в куцем старомодном салопе, на руках у неё красовались чёрные шерстяные перчатки, а из-под юбки выглядывали большие ноги в калошах. Пер вспомнил, как рассердился отец, когда узнал, что сын без разрешения устроил себе каникулы, и как сам он огорчился, когда увидел, что в столовой натирают пол и что, значит, все уже отужинали.

Пера даже удивило, что он до сих пор живо помнит все эти мелочи, хотя сейчас они решительно ничего для него не значили. И уж во всяком случае, он не хотел признать, что родительский дом и мрачные воспоминания, вынесенные оттуда, до сих пор имеют над ним какую-то власть. Он готов был согласиться лишь с тем, что мысли о прошлом, которое за последние годы совсем исчезло из его жизни и памяти, сейчас, в порядке исключения, вновь посетили его.

Ранним утром, при ясном октябрьском солнышке, Пер подъехал к маленькому городку.

Появление Пера, вернее его необычный костюм, вызвало на вокзале заметное оживление. На нём было длинное подбитое шелком дорожное пальто мышиного цвета с большим бархатным воротником и обшлагами. На темноволосой, гладко остриженной голове красовалась шотландская дорожная шапочка, и, наконец, из-под высоко засученных брючек, согласно новейшей моде, выглядывали светло-серые гетры. Чемодан, картонка для шляпы и прочие дорожные аксессуары — всё было первого сорта и все с иголочки.

Какие-то крестьяне в домотканых куртках испуганно посторонились. Пер не без тайного удовольствия услышал их шепот: «Это часом не молодой граф Фрюс?»

Хотя Пер дал телеграмму о выезде, встречать его так никто и не вышел.

«Ну что ж, тем лучше, — подумал Пер, — по крайней мере буду свободен». Он решил снять номер в отеле, что во всех отношениях было бы для него удобнее.

Но не успел он сесть в один из поджидавших у вокзала гостиничных омнибусов, как увидел Эберхарда, который неторопливо выходил из привокзального парка. Пер тут же догадался, что брат, который пуще всего на свете боялся уронить своё достоинство, нарочно пережидал в парке, чтобы сделать вид, будто он очутился здесь совершенно случайно, прогуливаясь, и эта догадка заставила Пера пожать плечами. Подобное высокомерие в былые дни взорвало бы его, теперь же оно вызвало у него только жалость.

Когда Эберхард увидел, что Пер уже сговаривается со служащим из отеля, он явно перепугался и ускорил шаги.

— Ты что, в отеле хочешь остановиться? — спросил он, даже не успев поздороваться.

— Да, — ответил Пер, — при сложившихся обстоятельствах мне не хотелось бы беспокоить домашних.

— Но тебе приготовили комнату, и места у нас много. Мать очень обидится, если ты остановишься в отеле.

— Ну, конечно, раз так… Пришлите мне, пожалуйста, носильщика, обратился Пер к служителю. После этого он спросил у Эберхарда о здоровье отца.

— Он спит со вчерашнего дня. Вообще, он непрерывно дремлет. Последние сутки он почти всё время в забытьи.

Из вокзала вышел носильщик в сопровождении служителя, который почтительно снял каскетку перед Пером. Пер бросил ему крону и дал носильщику указания относительно багажа.

Эберхард тем временем отошёл в сторону, он украдкой и с явным беспокойством изучал костюм Пера. Когда он обнаружил гетры, лицо его выразило неописуемый ужас.

— Пошли задами, — сказал он и хотел было свернуть на тропинку, которая вела к пасторской усадьбе по окраине города.

Пер запротестовал:

— Тут гораздо дальше, а я устал.

— Ну, как хочешь, — ответил Эберхард, скривив рот. Обычно это у него означало, что он считает ниже своего достоинства вдаваться в пререкания.

Братья молча шли по главной улице.

Встреча с родным городом на первых порах не произвела на Пера сильного впечатления. Узкие и кривые улочки, одноэтажные и изредка двухэтажные дома, бесконечные канавы — всё это казалось ему смешным, чуть ли не игрушечным по сравнению с огромной столицей, из которой он только что приехал. Город постигла та же судьба, что и родительский дом: за последние годы он совсем ушел из его жизни, скрылся с его горизонта. Пер невольно улыбнулся, вспомнив свою прежнюю честолюбивую мечту — вернуться победителем в это воронье гнездо, которое было некогда свидетелем его унижения.

И всё же он узнавал почти всех встречных. Каждый маленький домик, выкрашенный масляной краской, и зеркальце, прибитое у окна гостиной, каждая вывеска над дверью лавки, каждый цеховой герб над воротами оживляли в его воспоминаниях какую-то часть прошлого. Особенно классическая гимназия, которая глядела на улицу приземистым фасадом и высокими стенами, окружавшими площадку для игр, пробудила в его памяти целый рой воспоминаний детства. Там как раз была перемена, и шум ребячьих голосов доносился из-за стены, точно так же, как и в его время. А вокруг города поднимались холмы, которые он любил мальчиком, и фьорд, и широкая равнина, где он играл в летние дни. Здесь зародились первые робкие мечты о сооружении канала, здесь он впервые по-настоящему понял, какое значение имеет сила ветра, когда запустил в воздух огромного змея и заставил его тянуть игрушечную тележку, груженную камнями. Вдруг словно что-то толкнуло Пера — в открытых дверях школы появился высокий, чуть сутулый человек, и Пер сразу же узнал в нём своего старого учителя математики. Невольно он слегка приподнял шляпу над головой и покраснел от волнения. Он вспомнил, что этот человек, который только что шаркающей походкой равнодушно прошёл мимо, явно не узнав его, этот старый недалёкий учитель в потёртом сюртуке сыграл огромную роль в его жизни, был, можно сказать, его судьбой. Если бы этот человек не убеждал так настойчиво отца, тот никогда не позволил бы Перу уехать в Копенгаген и поступить в политехнический институт. Его отдали бы учиться ремеслу или пристроили бы к какому-нибудь торговому делу. А что было бы тогда?

Эберхард спросил его, как он доехал, но Пер, погруженный в свои мысли, не слышал вопроса. Чувство вечной и неизменной зависимости от этого грязного, жалкого городишки показалось ему унизительным. Особенно возмущало его то, что город, со своей стороны, совершенно от него не зависел. И кривоногий купец Хьертинг, который в холщовой куртке, деревянных башмаках и с выложенной серебром пенковой трубкой стоял у дверей своей лавки, и сонный рыжий парикмахер Зибенхаузен, который — ну точно в былые дни — высунулся из окна и подсматривал за служанками, и городской глашатай, чей барабан и визгливый бабий голос доносился с соседней улицы, — все они что-то значили для него, тогда как он для них ровно ничего не значил.