К вечеру приехали двое запоздавших — Томас и Ингрид, последняя с супругом. Томас был румяный, цветущий богослов, человек весьма степенный; за этой степенностью пряталось отзывчивое сердце и какое-то захиревшее честолюбие. Ингрид была маленькая самоуверенная провинциалочка, Сидениус до мозга костей, для неё Лёгстер был городом мирового значения только потому, что в нём проживала она сама, её муж и её дети.

За день отец несколько раз открывал глаза, и взгляд у него был совершенно осмысленный, но объяснялся он с большим трудом и через несколько минут снова впадал в забытье.

Потом с вечерним визитом пришёл врач. Выйдя от больного, он сказал Сигне, которая провожала его до передней:

— Не стану скрывать от вас, что ваш отец вряд ли переживёт эту ночь. Надеюсь, вы пошлёте за мной, если потребуется моё присутствие.

Предсказание врача сбылось; Не успели ещё часы пробить два, как всех подняли на ноги: отец отходил. Пер, уставший с дороги и не спавший почти двое суток, забылся тяжелым сном и, когда его разбудили, не сразу понял, где он. Ему как раз снилось, что он в Берлине с Фритьофом и художниками — приятелями Фритьофа. Они только что ввалились в погребок на Лейпцигерштрассе… — как вдруг дверь отворилась, вошла Сигне со свечой в руках и попросила его сойти вниз.

Когда Пер сообразил, где он находится и что значат слова сестры, его обдало холодом, переход от беспечной суеты мирового города к тихим словам о смерти был слишком резок даже для человека с его духовным кладом. Уже одевшись, он несколько раз прошёлся взад и вперёд по комнате, чтобы немного успокоиться.

Внизу он застал всех братьев и сестёр, некоторые так и не ложились в постель, а просто прикорнули — кто в кресле, кто на диване, чтобы быть как можно ближе к отцу, если что-нибудь случится. Гостиная была ярко освещена, и обе створки двери, ведущей в спальню, распахнуты. В спальне горел только маленький ночник. Он стоял на столике у изголовья постели, и слабый свет озарял половину бледного отцовского лица, вторая половина оставалась в тени.

Чтобы отцу было легче дышать, его немного приподняли и подпёрли подушками. Он был в сознании, но ни говорить, ни разомкнуть иссиня чёрные веки уже не мог. Только что он начал прощаться с детьми. Один за другим дети подходили и брали его за руку, тяжело и бессильно лежавшую на одеяле, а мать называла имя подошедшего. Она сидела на низеньком плетёном стуле у изголовья постели.

Перу стало очень не по себе — от этой торжественной сцены, и он надеялся избежать участия в ней. Пока можно было, он держался поодаль, но под конец ему тоже пришлось подойти к постели, и когда он взял уже холодеющую руку отца и услышал, что мать умышленно громким, как ему показалось, голосом назвала его имя, его охватил леденящий ужас, и только сознание, что за ним наблюдают сестры и братья (они все столпились вокруг умирающего), помогло ему ничем не выдать себя. На мгновение у него возникло гнетущее чувство, будто он предстал пред лицо высшего судьи.

Шёл четвёртый час. Ночной сторож показался на тихой улице. Стружки, рассыпанные перед домом, заглушали его шаги. Слышна была только протяжная песня, которая прозвучала как весть свыше о приближении ангела смерти.

Когда отец попрощался с прислугой, он дал понять движением мускулов лба, что хочет что-то сказать. Шепотом, который разобрала только мать, он попросил детей пропеть псалом. Все собрались в гостиной у фортепьяно и под аккомпанемент Сигне приглушенными голосами пропели несколько строк псалма: «Превыше неба благодать господня».

Кроме матери, в спальне остался один Пер. Попрощавшись с отцом, он забился в тёмный угол, где его никто не видел. Тихие голоса братьев и сестёр доносились к нему, полные спокойной силы, которую даёт несокрушимая вера, полные ликования, словно небо разверзлось над ними и сам господь в неземном сиянии распростёр руки, дабы воспринять просветлённый дух отца, — а он сидел тем временем в одиночестве и силой подавлял в себе желание присоединиться к ним. Всё складывалось совсем иначе, чем он предполагал. У него задрожали губы и глаза наполнились слезами, когда он взглянул на измождённое лицо отца, — оно мирно покоилось на подушке, окруженное, как нимбом, седыми волосами. И Пер, не забывший ещё мучительную сцену смерти боцмана, подумал: значит, истинно верующие умирают так.

Псалом кончился, все друг за дружкой вернулись в спальню. Рот у отца чуть приоткрылся, глаза запали ещё глубже. Вскоре началась агония.

Мать держала правую руку отца и время от времени вытирала платком пот с его лба. По другую сторону постели стояли Эберхард и Сигне — на случай, если понадобится помощь. Остальные, ожидая конца, уселись поодаль, а самые младшие стояли в ногах постели и горестно смотрели на умирающего.

Прошёл час. Снова с тихой улицы донеслась протяжная унылая песня ночного сторожа.

В комнате стало совсем тихо. Слышалось только тяжелое дыхание отца, но и оно всё слабело, да изредка раздавалось сдавленное рыдание кого-нибудь из детей.

Время подошло к четырём. Мать совсем сгорбилась и прижалась лбом к неподвижной руке отца, орошая её слезами. Эберхард осторожно взял левую руку отца и начал считать ускользающий пульс, а Сигне с тревогой следила за выражением его лица. Ударили часы в гостиной, и с первым ударом Эберхард взглянул на Сигне, напряженно прислушиваясь. Потом обогнул кровать и тихо подошёл к матери.

— Мама, — сказал он, осторожно тронув её за плечо, — отец скончался.

Все вскочили с мест и плотным кольцом окружили постель. Только мать осталась сидеть. В первую секунду она смотрела на Эберхарда с беспомощной мольбой, потом снова склонилась над рукой умершего и спрятала лицо, словно не решаясь взглянуть в его потухшие глаза. Но тут же подняла голову, молча поглядела на отца и сказала:

— Ну вот, дети, отец ушёл от нас. Но эта разлука, благодарение богу, не навеки. Он просто первым ушёл в наш небесный приют, где мы ещё встретимся с ним, если будет на то милость божья.

В самых волнующих словах поблагодарила она отца за всё, чем он был для них, за верность жене и дому, за любовь и самоотверженность. Словно вспомнив молодость, она трогательно и нежно погладила его седые волосы и поцеловала в лоб.

Тихо шепча молитвы, дети постояли ещё некоторое время вокруг постели. Но как только признаки смерти стали явственно проступать в лице усопшего, Эберхард и Томас заботливо прикрыли тело простынёй, а Сигне увела мать.

Скоро и Пер поднялся к себе. Лампа на столе всё ещё горела. Сквозь незанавешенное окно в комнату пробивались первые проблески дня. Долго стоял Пер у окна и глядел на просыпающийся город. Несколько бледных звёздочек ещё сверкало на небе, а по улицам уже загрохотали деревянные башмаки и колёса телег.

Пока он стоял, в нём созрело убеждение, что все пережитое минувшей ночью должно оставить след в его жизни. Впрочем, ясного отчёта в своих чувствах он себе пока не отдавал. Он был слишком захвачен торжественностью минуты, чтобы спокойно рассуждать.

Наконец, он уселся за стол и достал свой дорожный портфель. Ему хотелось излить душу, и он решил написать Якобе. Вчера он только сообщил ей о прибытии домой. Сегодня он писал так: