Филипп Саломон молча прикусил толстую губу и ударил по лошадям. Он тоже побледнел. Бледные и молчаливые они подъехали к дому.

Навстречу им выбежала целая толпа насмерть перепуганных девушек, а в дверях их встретил Арон Израель, Баллинг и Нанни, мгновение спустя выглянул Дюринг, и, наконец, появился сам Пер. Правда, в лице у него не было ни кровинки, а рубаха измята, зато рот растянут чуть не до ушей сияющей улыбкой.

— Как видите, господин фабрикант, я сдержал слово, — торжествующим тоном выкрикнул он, не дожидаясь, пока остановится карета.

— Ах, так это пари! — хором воскликнули девицы и тесным кольцом обступили карету.

— А позвольте узнать, на что вы спорили? — осведомилась Нанни. Она стояла на нижней ступеньке лестницы, и её хитрые глазки перебегали с Эйберта на Якобу и с Якобы на Эйберта.

Ивэн вылетел из шарабана и испуганно схватил Пера за руку.

— Сидениус! Вам же было дурно!

— А, пустяки, лёгкое головокружение. Я сглупил. Мне, как я вижу, вовсе незачем было так торопиться.

Тем временем из шарабана, всё так же молча, выбрались и остальные. Только Филипп Саломон, злобно швырнув конюху вожжи, сказал:

— Пошли Христиана вдогонку за Луизой. Она встретилась нам. Скажи, что незачем беспокоить доктора.

Затем всё общество собралось в полутёмном вестибюле, где молодёжь принялась на все лады обсуждать происшествие с тем неумеренным оживлением, которое всегда следует за пережитым страхом. Больше всех говорил Ивэн. Он вдруг пришёл в бурный восторг от геройского поступка своего друга и заставлял Нанни и Дюринга всё с новыми и новыми подробностями рассказывать, как они вышли из лесу, как увидели на крыльце Пера, который не мог вымолвить ни слова, как они вместе прошли в комнаты, где он и упал в обморок.

Эйберт стоял возле вешалки и помогал Якобе раздеться. Когда он робким движением снимал палантин с её дрожащих плеч, глаза его с недоумением остановились на лице Якобы.

— Я совсем замёрзла, — сказала она, пытаясь объяснить неудержимую нервную дрожь, от которой у неё зуб на зуб не попадал, и тотчас пошла к себе наверх.

Хотя Пер смеялся и держал себя так, будто забыл о её существовании, он ни на секунду не выпускал её из виду. Находясь во власти крайнего возбуждения, он дал себе слово сегодня же вечером ещё раз поговорить с ней, пусть даже ему придётся для этого проникнуть в её комнату через балкон. Но, заметив, что Якоба, раздеваясь, положила букет Эйберта на подоконник и потом забыла о нём, Пер немедленно ухватился за этот предлог.

— Фрёкен Якоба, фрёкен Якоба! — крикнул он ей вслед. — Вы забыли свои цветы, — и двумя прыжками взлетел с букетом в руках на лестницу. Но он не успел добежать доверху, Якоба как раз поднялась на последнюю ступеньку и, не оглядываясь, даже не поблагодарив, протянула руку за букетом.

Но букета она не получила. Пер схватил её руку и, убедившись, что наверху никого нет, прижался губами к её ладони. У неё подкосились ноги. Не хватило даже сил вырвать руку. Заметив это, он немедленно очутился рядом с ней и заключил её в свои объятия.

— Вы меня любите? — шептал он, склонившись над ней. — Правда любите? Вы будете моей?

Силы её иссякли. Сладостный трепет пробежал по всему телу, и руки невольно потянулись к его рукам.

— Будете моей? — повторил он. — Отвечайте же.

— Да, да, да, — шептала она, — теряя рассудок от запаха этого потного, разгоряченного тела, и голова её безвольно поникла на его плечо.

— Завтра утром я приеду, и мы подробно поговорим обо всём.

Он ещё раз прижал её к своей груди, гигантскими прыжками спустился по лестнице, и вот уже он как ни в чём не бывало стоит в вестибюле среди других гостей.

Вся эта сцена продолжалась не больше минуты, но как только Пер понял, что победа завоёвана, прежнее спокойствие и выдержка полностью вернулись к нему. Он поболтал с гостями, словно ничего не произошло, а затем проследовал на террасу, где уже был накрыт стол к чаю.

Однако, мало-помалу начали сказываться последствия сегодняшнего напряжения. Теперь, когда смертельный прыжок остался позади, Пер вообще не понимал, как он мог на него решиться. Когда он мысленно оглядывался на прошлое, у него темнело в глазах, когда глядел в будущее — начинала кружиться голова. Он не смел поверить в случившееся. Да может ли быть, что с денежными заботами покончено раз и навсегда? Что он, Петер Сидениус, сын бедного пастора, станет совладельцем целого миллиона? Да, да, так оно и есть! Волшебная палочка у него в руках. Мир, полный сказочных чудес, распахнут перед ним.

Хотя он без особого труда скрывал своё крайнее возбуждение, многие из присутствующих, и особенно пожилые гости, смекнули, что на лестнице произошло нечто очень важное, — отсутствие Якобы только подтверждало догадки. Поэтому атмосфера за столом делалась всё более гнетущей, а под конец стала и вовсе невыносимой. Мертвенно бледный Эйберт молча бродил по комнате, несколько раз он приближался к Перу с таким видом, что всем делалось жутко. Только кандидат Баллинг, с присущим ему недомыслием, гордо прохаживался по зале и громким голосом толковал о литературе, втайне дожидаясь просьбы усладить общество чтением стихов.

Наконец явилась горничная с долгожданным известием, что экипаж, который должен отвезти гостей на станцию, уже подан, и все поспешно откланялись. Только Эйберт, поскольку ему не нужно было в Копенгаген, немного задержался, надеясь, что, когда уляжется шум, Якоба хоть ненадолго спустится вниз. Но прошло минут десять, Якоба всё не появлялась, и тогда Эйберт тоже встал и молча откланялся.

— Ну, Филипп, что скажешь? — С такими словами фру Саломон обратилась к своему мужу, когда они наконец остались вдвоём.

— Да, Леа, правда твоя. Дальше так нельзя. Это совершенно невменяемый субъект.

— Я же тебя предупреждала.

— Завтра поговорю с Ивэном. Пусть поймёт наконец, что мы не можем принимать у себя этого человека.

— Боюсь, что ты опоздал!.. Ты бы понаблюдал сегодня за Якобой.

Как только экипаж отъехал, Нанни поднялась наверх; она тихонько прошмыгнула к сестриной двери и прислушалась, но внутри всё было тихо. Тогда Нанни заглянула в замочную скважину и увидела, что у Якобы темно. Из этого она заключила, что сестра уже легла, и в полном разочаровании отправилась восвояси.

Но Якоба ещё не ложилась. Она распахнула балконную дверь и в лунном сиянии напряженно прислушивалась к стуку колёс экипажа, который увозил Пера. За последние полчаса лицо её постарело, и на нём появилось какое-то новое выражение, замкнутое и угрюмое. Словно изваяние стояла она, пока стук колёс не замер где-то за лесом.

Потом она вернулась в комнату, притворила за собой дверь, несколько раз прошлась взад-вперёд, села в шезлонг и закрыла лицо ладонями.

Долго-долго сидела она неподвижно, мучимая стыдом и отчаянием. Значит, вот как всё кончилось! Вот куда завело её самоотречение, стоившее таких трудов и усилий. Так гадко, в таком искаженном виде воплотилась в жизнь мечта её юности — мечта о герое-возлюбленном.

Она не пыталась приукрасить причины, которые привели её в объятия Пера, не доказывала себе, что сможет когда-нибудь избавиться от этого чувственного смятения. Нет, она прекрасно сознавала: теперь она всецело в его власти. А если ещё признать к тому же, что все произошло помимо её воли, это только усугубит позор. Спасительного выхода не существует. Судьба её решена. Пусть их свидание заняло всего лишь несколько мгновений, но она покоилась в его объятиях, его губы коснулись её губ, и предчувствие неизведанных наслаждений любви пронзило всё её существо, — можно считать, что наполовину она уже и сейчас принадлежит ему.

В дверь тихо постучали, и Нанни просунула голову в комнату.

— Ах, ах, прошу прощенья, ты, оказывается, мечтаешь при лунном свете?

— Чего тебе надо?

— Ещё раз прошу прощенья. Я просто услышала, что ты не спишь… Слушай, у тебя не найдётся несколько лишних шпилек?

— Посмотри сама.

Нанни была в ночной рубашке. Неслышными, кошачьими шагами она шмыгнула через комнату и начала рыться в ящике комода. Потом вдруг повернулась к комоду спиной и села на выдвинутый ящик. Лунный свет проникал сквозь прозрачную ткань рубашки так, что были отчётливо видны все линии её тела.